Если бы кто-нибудь знал, как трудно ей, матери!..

Грета смотрит на последнюю страницу:

«…Ленин лежит в мавзолее посреди пустынной ночной площади, он остался сейчас единственным в мире, кто не спит; он бодрствует надо всем, что простирается вокруг него, — над городами, над деревнями. Он подлинный вождь, человек, о котором рабочие говорили, улыбаясь от радости, что он им товарищ и учитель одновременно; он — отец и старший брат, действительно склонявшийся надо всеми. Вы не знали его, а он знал вас, он думал о вас. Кто бы вы ни были, вы нуждаетесь в этом друге. И кто бы вы ни были, лучшее в вашей судьбе находится в руках того, другого человека, который тоже бодрствует за всех и работает, — человека с головою учёного, с лицом рабочего, в одежде простого солдата…»

Грета захлопнула было книгу, но снова подняла переплёт, ещё раз посмотрела на первый лист: «Сталин» — и нагнулась к тайнику под полом.

Несмотря на тёплый весенний день, — стоял март 1939 года, — Лорану было холодно. Он был худ, жёлт и много дней не брит. Воротник пиджака он поднял, чтобы скрыть отсутствие под ним чего бы то ни было, кроме красного шарфа, обмотанного вокруг шеи. Пальто у Лорана давно не было.

Для безработного зима неуютна и в Париже. Чтобы пережить её, Лорану пришлось продать все — от часов до одеяла. Вернувшись из Испании, он не мог удержаться ни на одном заводе. И на заводах и в муниципалитете внимательно следили за чёрными списками, которые услужливо доставлялись полицией.

Что было говорить о каком-то незаконном увольнении никому не известного эльзасца Лорана, если на всеобщую стачку рабочих, протестовавших против покушения на их права, сам премьер ответил погромной речью по радио! Даладье выкинул на улицу тысячи рабочих, сотни отправил в тюрьму и санкционировал чрезвычайные декреты Рейно, взвалившие на плечи трудового люда бремя непосильных налогов, отменил сорокачасовую неделю и сделал сверхурочный труд принудительным.

Всего пять месяцев назад Лоран из любопытства поехал в Ле-Бурже встречать Даладье, вернувшегося из Мюнхена. Он видел премьера вот так же близко, как сейчас садовника. Честное слово, можно поверить рассказу, будто, выглянув из самолёта и увидев толпу, Даладье готов был захлопнуть дверцу и приказать лететь обратно. Говорят, он думал, что сто тысяч парижан явились растерзать его за позор Франции, за предательство одной из её вернейших союзниц. Но нет, толпа мещан вопила: «Да здравствует Даладье!» Эти остолопы поверили тогда россказням, будто премьер привёз из Мюнхена мир для нескольких поколений французов.

Лоран отлично помнил, как через три месяца после этого хвастливого заявления Даладье парижане были повергнуты в уныние известием о падении Барселоны.

Барселона! Ах, господи-боже, можно было подумать, что это происходило в какой-то другой жизни — бригада Матраи и батальон Жореса. Всегда весёлый, беззаветно мужественный генерал и дорогие товарищи… Лоран помнил их всех: и своего соотечественника Даррака; и бригадного художника немца Цихауэра, изрисовавшего груды бумаги карикатурами на Франко, которыми они дразнили фалангистов; и долговязого англичанина Крисса. Что-то сталось с ним?.. Ах да, он погиб в тот день, когда приезжала эта испанская певица! Да, да!.. А ближе всех стал тогда Лорану американец Стил, с которым они вначале друг друга даже и не понимали. Сколько они спорили, боже правый! И каким дураком казался, вероятно, остальным Лоран, когда он с пеною у рта защищал французских министров-социалистов. Дружище Стил, ты оказался прав: самые продажные шкуры, а не социалисты! Всех бы их на фонарь! Да, чорт возьми, доведись Лорану снова встретиться со Стилом, он знал бы, что сказать!

Лоран отлично помнил, как переживал Париж дни, когда пала Барселона, и через неделю франкисты очутились у французской границы. Он ходил тогда с толпой к палате — требовать открытия пиренейской границы, где скопились поезда с оружием для республиканцев. Это было всё, что он мог тогда сделать, но он считал себя обязанным хотя бы крикнуть депутатам:

— Долой невмешательство! Оружие испанцам!

Простая трудовая Франция желала победы Испанской республики, а Боннэ, размахивая фалдами синего сюртука, кричал своё, и перекричал-таки всех: граница осталась закрытой, республика осталась без оружия. И вот она истекает кровью в неравной борьбе: не сегодня — завтра падёт Мадрид, и потоки пролитой напрасно крови станут ещё обильней под топорами фашистских палачей!

Мадрид?! Лоран хорошо помнил Университетский городок и Каса дель Кампо, где их бригада оставила не одну сотню своих бойцов. Может ли он забыть тот день, когда Стил с этим беспалым скрипачом Луи притащили из воронки раненого лётчика? Кто он был, этот парень? Кажется чех…

Луи Даррак! Славный был парень, настоящий сын Парижа! Но, кажется, и он тогда смеялся над Лораном, восхвалявшим французские порядки? Фу, дьявол, неужели, всю эту чепуху болтал действительно он, Лоран? Будь он парижанином, ему, наверно, давным-давно стало бы ясно все, но ведь он же, чорт побери, всего эльзасец, по традиции двух поколений мечтавший вернуться в лоно прекрасной Франции.

Вот и вернулся!..

Окурок обжёг губы Лорана.

Он с сожалением бросил его и придавил каблуком.

Жизнь!

Почему она казалась такой не похожей на то, что писалось в газетах? Понадобилось попасть в чужую страну, в Испанию, чтобы кое в чём разобраться. Что же это? Выходит, бригада была для него настоящей школой. А кто были учителя? Люди со всех концов света, и его главный «профессор» — каменщик Стил. Удивительно, как здорово у коммунистов работают мозги! И сам генерал Матраи, и Зинн — комиссар, и длинноногий начальник штаба Энкель, и маленький Варга, и художник Цихауэр, можно сказать, чужие друг другу люди и даже с разных концов земли, а говорят словно на одном языке! Да, подумать противно, каким дураком он сам, наверное, выглядел тогда в глазах Стила и других ребят. Тьфу!..

Лоран поднялся со скамьи и, машинально ещё раз растерев подошвой окурок, зашагал по аллее. Он старался размышлениями отвлечь себя от боли, которую снова почувствовал в желудке. Слава богу, поразмыслить было над чем. Ведь если быть логичным, то для человека, желающего до конца постичь правду жизни, открытую ему коммунистами в Испании, не может быть ничего более правильного, чем вступить в их партию.