Вечерами она вела бесконечные разговоры о том, как охмурить самого богатого парня в городе, а все остальные вопросы жизни считались неформатными и пошлыми. К тому времени Ромашка уже поступила в наш университет на биофак, не без моей, понятно, протекции; сама она ни за что бы не сдала вступительные экзамены, ведь для этого надо иметь в мозгах хотя бы две извилины. А в хорошенькой головке моей приемной доченьки она оказалась всего одна, нацеленная исключительно на шикарную жизнь по дискотекам и ночным клубам.

— Так, на той неделе я иду в ресторан, отмечать день рождения подруги, — говорила она, раскуривая сигарету, длинную и тонкую, недешевого вида, — Там соберется вся богема. Мне срочно нужен новый наряд, чтобы не опозориться!

— Лучше бы хвосты с прошлой сессии подтянула, — угрюмо посоветовала я, готовя кофе. — Не то вылетишь из университета, как фанера из Парижа.

— А ты на что? — отмахнулась она. — Отмажешь. Значит, так. Вечернее платье, туфли, сумочка… Да, еще косметичка и повязка-сеточка на голову, плюс прическа и маникюр…

— А тебе не кажется, что ты кое-что забыла? — ласково поинтересовалась я.

— Что, что я забыла?! — в панике вскричала она. — Лак для ногтей? Колье?!

— Деньги ты забыла, — ответила я. — Где ты их возьмешь?

— Но ты же получила зарплату! — с великолепным удивлением в голосе воскликнула она. — Ведь получила, разве нет?

— Дорогая, ее не хватит.

— Займи у кого-нибудь, — равнодушно пожала плечами Ромашка.

— С какой стати? У тебя полно хороших дорогих вещей. Нет никакой необходимости покупать новое.

— Но я это все одевала не меньше трех раз! Как я могу появиться в свете в ношеном? Меня же засмеют!

— Ромашка, у меня нет денег, — раздельно проговорила я. — Все, что я заработала в этом месяце, уйдет на коммунальные счета и долги.

— Как это нет денег?! — возмущенно закричала она. — В этом доме вечно нет денег на самое необходимое! Все преподы берут взятки, одна ты такая ненормальная! Принципы у нее, видите ли! Сидит, как суслик, на голом окладе! О дочери совсем не думает!

— Я тебя из реки вытащила, между прочим! — напомнила я. — Так что сбавь тон, дорогая!

— А я не просила меня оттуда вытаскивать! И если ты не дашь мне денег на новый наряд, я…я…я… Из окна выброшусь!

Она вскочила, рывком распахнула окно и вспрыгнула на подоконник.

— Что ты делаешь, дура! — испуганно закричала я, оттаскивая ее от края одиннадцатиэтажной пропасти.

— Я выброшусь из окна! — истошно вопила Ромашка, брыкаясь. — Выброшусь! Пусть все узнают, что ты за мать! А-а-а!

Справиться с ней оказалось непростым делом, но я все же сумела оторвать ее от подоконника и захлопнуть окно.

— Я не знала, что это так важно для тебя, — сказала я расстроенно. — Ну… Ну давай пойдем и купим все, что тебе нужно… Только не надо больше так кричать…

Ромашка рыдала, обнимая меня дрожавшими руками:

— Прости меня, мамочка! Прости. Сама не знаю, что на меня нашло… Я больше не буду так себя вести, прости… А когда мы пойдем за покупками?..

В тот момент я искренне верила, что она раскаялась и подобных концертов действительно больше не повторится.

Но это было только начало…

Я завела обыкновение бродить по улицам после работы. Дворами и скверами, ярким многоцветьем витрин Центра и запустением боковых тупичков провожали меня дороги. Но ни одна из них не посчитала нужным увести меня за пределы города, как это не раз бывало раньше… Возвращаться же домой, к Ромашкиным истерикам, не хотелось совсем. В начале недели она заявила, что имя Ромашка — деревенское и пошлое, теперь ее следует звать Анитой и срочно, очень срочно (как всегда) требуется поменять паспорт. Денег у меня не было. А значит, без угроз покончить с собой не обойдется. Я знала, что ее вопли — блеф чистой воды, но все равно каждый раз дергалась: а вдруг все-таки достанет дурости что-нибудь себе причинить? К тому же потом, добившись желаемого, Ромашка едва ли на коленях не ползала, вымаливая прощение. И я прощала, зная, что через неделю все повторится по новой…

Я свернула к парку и уже через несколько минут сидела в шатре у Тамары…

— Сил уже нет терпеть это безобразие, — жаловалась я, отпивая из маленькой чашечки превосходный кофе. — Выгоню, и пусть живет, как хочет! Черт возьми, сколько можно мне нервы мотать!

— Э, милая, — отвечала Тамара. — Нэльзя тебе выгонять ее!

— Да она мне даже не дочь! — взорвалась я. — С какой стати я должна терпеть подле себя такое вот наглое, отвратительное существо?! Никакой благодарности, блин! Знаешь, что она мне заявляет? Что не просила меня из реки ее вытаскивать, представляешь!

— Права она, — со вздохом сказала цыганка. — Нэ об этом она тебя тогда просила!

— И ты туда же! — оскорбилась я. — Да я… Я все ради нее делала! На трех работах работала, деньги горбом своим зарабатывала, чтоб ее обеспечивать! И что в ответ?!

— А ей нэ дэньги нужны были. Ей нужна была ты. А ты была, и в то же время тебя рядом нэ было. Избаловала ты ее, вот что. Дэтям строгость нужна. Порядок! И любовью здесь можно наврэдить еще больше, чем нэнавистью.

— Что мне с нею делать теперь? — беспомощно спросила я. — Что говорят твои карты?

— Вот, — Тамара выложила на столик каре. — Выбор у тебя, милая. Между жизнью и жизнью. И дорога впереди.

— Между жизнью и жизнью? — не поняла я. — Это как?

— Сама знаешь.

Я посмотрела ей в глаза, и Тамара не отвела взгляда. Она знала! Она откуда-то всегда знала о том, что произошло между мной и Ромашкой тогда на реке. Я вновь вспомнила отчаянный, умоляющий взгляд моей девочки. "Я жизнь отдам, только не бросай меня…" Мне стало не по себе.

— Пойду я, — сказала я, поднимаясь. — Прогуляюсь, побренчу немного, — я взяла за гриф свою гитару, которая жила теперь в шатре подруги, подальше от Ромашкиных друзей. — Просит душа минора!

— Иди, — отпустила меня Тамара.

Я сидела на видавшей виды парковой лавочке и перебирала струны верной гитары. Хотя опера по мне не плакала, все же говорили, будто я неплохо пела. Стоял прекрасный ранний вечер, прохладный и ясный, в парке гуляло много народу, в основном молодежь. Я не гнушалась подбирать деньги, что кидали мне под ноги довольные моими вокализмами отдыхающие. Это было не позорнее взяток от тупых студентов, неспособных после трех лет обучения отличить семейство крестоцветных от семейства голосеменных.

Снизу, от реки, поднималась веселая, хорошо разогретая алкоголем толпа. Парни хохотали и тискали подружек, девчонки визжали больше для порядку. Я с досадой решила уйти, не выношу пьяных малолеток, да еще в таком объеме. Но внезапно увидела среди них свою Ромашку и осталась сидеть. Она меня тоже узнала, и противно же было видеть, как скрутил ее страх: она стыдилась меня перед своими друзьями и до дрожи в коленках перепугалась за свою "репутацию".

— Спой нам, тетя! — потребовал один из парней, остальные загалдели. — Чего-нибудь веселенького, ага?

— Веселенького, говоришь? — я не отводила взгляда с молочно-белого лица Ромашки; густой макияж вызывал ассоциации с восковой куклой. — А почему бы нам и не повеселиться?

И я пела, и они швыряли мне деньги, а Ромашка, поначалу здорово перетрусившая, поняла, что я не собираюсь ее выдавать, осмелела, стала хохотать и хамить. Я с трудом сдерживала клокотавшую в груди ярость. Ну, устрою я своей доченьке ералаш, когда домой вернемся! Она у меня попляшет! Дрянь такая, ты посмотри! Ромашка, охамев вконец, кинула мне под ноги сторублевку, и я узнала купюру по характерной метке фломастером. Сегодня утром я получала зарплату и, пересчитывая деньги, обратила внимание на меченую сторублевку. Я не помнила, чтобы давала ее Ромашке на мелкие расходы. Да и на крупные тоже, если на то пошло.

— Ромашка, — с гневной яростью в голосе сказала я, вставая; жалобным стонущим звуком отозвалась на резкое движение гитара. — Ты взяла у меня деньги без разрешения! Все, концерт окончен! Мы едем домой!