— Я приехал сюда, чтобы написать книгу про Дальний Восток, про таёжную жизнь на границе, про охотников, про пограничные уссурийские колхозы. Я думаю…

— Так… так… — перебил Корней. — А сейчас куда же шли?

— К Синему Утёсу.

— К Синему Утёсу? Вот как!

— В городе мне сказали, что там расположена одна из наиболее интересных пограничных застав. Я хотел побывать на ней, познакомиться с людьми.

— А пропуск? — Голос Корнея снова стал жёстким, неприветливым.

— Пропуск? Он у моего проводника. Мне, видите ли, дали проводника, а мы в темноте потеряли друг друга. Корней обернулся к старшему сыну:

— Вот оно, Ванятка, видел?! Их-то мы и спугнули давеча. Какой же у тебя был проводник, что он тебя потерял? Плохой проводник был.

— Может быть.

— Кто он?

— Не знаю.

— Пограничник?

— Нет.

— Надо думать. Те не потеряют. А кто же?

— Не знаю, право. Я не спрашивал.

Корней недовольно покосился.

— Шёл с человеком и не знаешь, кто он? У границы так не делают… Ну да ладно, дело твоё. Теперь-то ты что намерен делать?

— Идти дальше.

— Один ты не найдёшь пути. Здесь на углах надписей нет. Тебе всё-таки куда надо-то?

— Я же сказал — к Синему Утёсу.

— Все-таки к Синему?

Ласкин придвинулся к цыгану так, чтобы ребятам не было слышно.

— Выручите меня, проводите к этому Утёсу. Мне будет… очень неловко вернуться в город, не побывав на границе. Это неудобно.

— Неудобно? Вон как!

Ласкин ещё понизил голос:

— Я вам хорошо заплачу.

Корней засмеялся.

— Мне деньги ненадобны. Я не деньгами живу, а вот этим, — он протянул вперёд жилистые, обильно поросшие курчавым волосом руки. — На что мне в тайге деньги?

— Деньги — всегда деньги.

Корней насупился. Ласкину казалось, что он колеблется; остаётся сделать небольшое усилие, чтобы уговорить его. Ласкрн хотел показать деньги, но помешал шум в сенях. Дверь распахнулась, и Ласкину пришлось вцепиться в лавку, чтобы не свалиться. Раскрыв рот, он смотрел на входящую женщину. Это была Авдотья Ивановна. Она казалась постаревшей и растолстевшей, но все дышало в ней прежней мощью, таким же багровым пламенем сверкали растрепавшиеся со сна рыжие волосы. Однако, вместо того чтобы броситься на Ласкина, она скользнула по нему равнодушным взором.

— Расшумелись, ажно мне в чулан слыхать.

— Повернулась бы на другой бок, мать, — усмехнулся Корней и, кивнув в сторону женщины, пробурчал Ласкину: — Моя хозяйка Гликерия Ивановна, прошу любить. У них в роду все таковы: здоровы, как лошади, а спят вполглаза.

— Чаевать станете? — спросила Гликерия.

— Какой чай, мать?! Спать надо. Куда гостя положим?

— Не побрезгуете на сеновале? Вольно там, тепло и дух приятный, — обернулась хозяйка к Ласкину.

Тот все ещё не в состоянии был справиться с волнением. Сходство Гликерии с женою Назимова было поразительно. Он не сразу ответил:

— Мне всё равно. Могу и на сеновале.

Ласкина проводили на чердак, заваленный сеном. Оставшись один, он вырыл в сене глубокую яму и лёг. Хотелось подумать. Нужно было решить вопрос о том, что же делать дальше. Ведь он так и не получил от цыгана ответа на просьбу проводить к границе. Может быть, придётся весь завтрашний день потратить на то, чтобы издалека вернуться к этой теме и найти способ уговорить его. А что, если посулы его не соблазнят? Что тогда делать? Бежать? Не зная местности? Глупо. Все глупо. Все, от начала до конца. Какой дурак уверил его в том, что здесь налажены твёрдые связи?.. Предатель Ван. Проклятый старик. И эта Гликерия! Неужели сестры?.. Что, если сюда явится Авдотья…

Ласкин размышлял, лёжа на спине. О том, чтобы заснуть, нечего было и думать. Но вот он приподнялся и, оглядевшись привыкшим к темноте взглядом, потянулся к жердине наката. Не баз труда, соразмеряя каждое движение, чтобы не зашуметь, отщипнул щепину и, осторожно раздвинув сено, на котором лежал, стал разгребать землю, покрывавшую подволок. Скоро сквозь доски подволока ему глухо стали слышны голоса. Он искал глазами щель, в которую можно было бы разглядеть, что происходит внизу, но тесины были пригнаны плотно, ни лучика света не пробивалось сквозь них. Ласкин приложил ухо к доске. Ему казалось, что он может теперь различить, кому принадлежит тот или другой голос. Вот говорит Корней:

— …и скажешь начальнику заставы: отец, мол, просит прислать наряд. Долго этого писателя добром не задержишь. Человек, мол, странный. Из виду упускать нельзя. Понял?

Ответ не был слышен Ласкину. А вот снова голос Корнея:

— Ну, сыпь… А ты, Лёвка, возьми винчестер и сядь у калитки. На всякий случай.

— Ребёнку спать надо, — внушительно проговорила Гликерия. — Пошёл бы сам на сеновал да лёг там, ежели опасаешься.

— И то дело, — согласился Корней. — Только как бы он чего не подумал.

— Ну и подумает — тебе что? Не пускай — и только. Не впервой небось.

— Ладно, Лёвка, иди спать.

В горнице все стихло. Ласкин продолжал лежать, прижавшись головой к земляной насыпке, и не сразу услышал как заскрипела лестница под шагами Корнея. Поспешно отпрянув от пола и сдвинув под собою сено, Ласкин нарочито громко захрапел. Будто давным-давно спал. Скоро изнутри чердака стукнула задвижка.

Корней улёгся, пошуршав сеном, поближе к двери. Сквозь свой деланный храп Ласкин услышал мерное посапывание хозяина. Убедившись в том, что тот заснул, он, не переставая все же храпеть, подвигался к выходу. Вот он уже почувствовал бедром возвышение порога. Вот его плечо упёрлось в дверь. Медленно, сантиметр за сантиметром, провёл он ладонью по шершавым доскам, пока не нащупал задвижку. Много времени ушло на то, чтобы бесшумно отодвинуть, деревянный запор. Ещё раз внимательно прислушался к дыханию Корнея. Тот спал. Ласкин стал отворять дверь. Все в нём замерло в ожидании скрипа. Он проклинал себя за небрежность: когда хозяин входил на чердак, нужно было заметить, скрипит ли дверь. Но скрип оказался еле заметным. Корней продолжал спать. Ласкин выполз из чердака. Сидя на лестнице, он придвинул к себе охапку сена и, не задумываясь, чиркнул спичкой. Сено запылало. Ласкин быстро закрыл за собою дверь и набросил щеколду снаружи. Сбежав по лестнице, пустился к лесу.