— Если каждый будет воровать — годится так?

Гариф встал, стянул с себя брезентовую сумку, бросил ее — и так, что, похоже, с вызовом бросил, прямо на сапоги ему, — и, сунув руки в карманы, пошел прочь.

Тимергали, потерянно крутанувшись на месте, поддел сумку пинком, вскочил в седло и тоже поскакал прочь. В другую сторону.

ПРОДОЛЖЕНИЕ С ЭПИЛОГОМ

Такие вот, с сюжетной линией рассказы оформятся после: когда из Байтиряка вернусь в свое Подмосковье. А тогда, в августе, напомню, старик Мирзагитов оставил меня в своем доме, вразнобой, перескакивая с одного на другое, говорили мы с ним до полуночи, а на холме в сгустившейся темноте ползали оранжевые светлячки: застоявшиеся в ненастье комбайны жадно, торопясь, подбирали и обмолачивали валки пшеницы. Утром же, проснувшись, мы не увидим их: все обширное пространство холма предстанет взору тихим, лысым и безлюдным. Лишь убегающие за отлогий склон, вытянутые в единый ряд скирды будут сиять в солнечной синеве первозданной желтизной. А спустя несколько часов развернутой цепью взойдут на холм красные «Кировцы» на дутых, в рост человека колесах — под их лемехами серая прибитая стерня превратится в черную пашню. Как потом объяснит мне Рахматуллин, все полевые работы колхоз давно проводит в комплексе: не успевает земля остыть от уборочных машин — приходят поднимать зябь тракторы. Как требует того, дескать, высокая культура агротехники.

Но это утром. И много чего еще будет утром…

А до этого, в ночь, — наш долгий разговор со стариком. То, оживляясь, был старик многословен, взбадривали его и легко несли на крутых волнах воспоминания, то, наоборот, словно вмиг что-то ржавое заедало в нем, он хмуро, беспричинно даже, как со стороны казалось, обрывал себя — и уже не слова, а скупые, с едким привкусом словечки сочились наружу… Сизый дымок после вспышки! Я физически ощущал высокое напряжение стариковской души, принимая ее переменчивые токи, ее вибрацию на поле своего душевного напряжения, подзаряженное в Байтиряке всем услышанным и увиденным здесь. Хотелось мне понять то, что, в общем-то, как ни подступайся к ней, всегда останется нераскрытой тайной: чужую, непохожую на свою жизнь. А тут и вовсе вязалось все в один узел, четко, без нажима, сама по себе выявлялась линия: человек и хлеб. По журналистской привычке заранее выделять из массы наблюдений, из вороха «материала» определенную, конкретную тему я уже был внутренне настроен на нее, именно на такую вот тему… И она, что называется, плыла в руки, хотел я уже того или нет.

Старик спрашивал:

— Мы плохо жили, а считали — так и надо. А ныне хорошо живут, а считают, что плохо. Это отчего?

Прищуривал он глаза, будто совмещал невидимую мушку с прорезью невидимого прицела, и маячил кто-то у него на мушке… Сжимал кулак, тряс им:

— Было, было — всего было! Досыта. И голода, и войн, и колхозы поднимали, и всего, что не перескажешь, было. А их на готовое посадили, хорошую жизнь — как на блюде! А что они на готовом? Потреблять? Пьянствовать?

Совместились прорезь с мушкой — и выстрел прозвучал!

По внуку.

Пристрелочно пока.

Я уже знал, из-за чего разгорелся весь сыр-бор, почему старик в горячие дни уборочной не по своей воле сидит без дела, муторно ему, от людей отворачивается. Внук тому виной.

Сын у Тимергали Мирзагитовича офицером на тихоокеанском побережье, а дочь, Лябиба, живет в Уфе, работает проводником на железной дороге. И внук, о котором речь, — это ее сын Мансур. Когда-то в детстве, он у деда с бабкой в Байтиряке рос, в школу тут бегал, ведь мать и отец — в поездах, на колесах, но лет с четырнадцати уже отбился от села навсегда, к городу прирос, там доучивался и на самостоятельную дорогу выходил. Деда с бабкой не забывал — раз в полтора-два года заглядывал. Как ветер: залетит, прошумит — и нету… На машине, шофер!

А неделю назад прибыл он в Байтиряк на своем «ЗИЛе» в составе сводной автоколонны уфимских предприятий — с красным транспарантом на передней машине: «Хлеб — забота общая. Поможем труженикам села ударно и качественно убрать урожай!» И на борту каждого автомобиля через одинаковый трафарет серебристой краской сделана надпись — У б о р о ч н а я, а под ней такой же серебристый усатый колос на фоне индустриального зубчатого колеса пририсован. Солидно, со значением и красиво!

На площади перед окнами райкомовского здания митинг был, речи звучали, а потом машины организованно, с сопровождающими разъехались по хозяйствам. Мансура и еще одиннадцать водителей оставили в Байтиряке — к «Чулпану» приписали. Он хотел было у деда и бабки, родных своих людей, поселиться, но старший группы — «комиссар», как его называли, пожилой твердый человек — не разрешил. Порядок, мол, один для всех: отведен нам колхозом гостиничный дом в Поповке — с чистыми постелями, столовой, красным уголком — живи, где другие. Чтоб дисциплина соблюдалась, чтоб каждый на виду у коллектива был…

Только в день приезда — всего короткий вечер — провел Мансур со стариками, ел у бабушки Бибинур тутырган тавык, рассказывал, как хорошо он живет, бывая в дальних рейсах даже на Кавказе и в Прибалтике. Он привез в подарок деду мягкие туфли из зеленого вельвета и электробритву, а бабушке шерстяную кофту и веселые, в ярких цветочках, фабричной вязки варежки; пообещал, что не уедет в Уфу, пока не сгоняет за дровами для них… И, ложась спать, старики с гордостью долго говорили меж собой, как это замечательно, что Мансур выучился на шофера. Быть шофером — не хуже, чем каким-нибудь начальником: и деньги у тебя есть, и пешком не ходишь, мешки на плечах не носишь. Двадцать четвертый год парню, а у него все, кроме жены, есть, но такой красавец, повидавший дальний свет, без жены не останется, и выберет — не ошибется!

В тот день дождя не было, поутру небо оставалось чистым, и Рахматуллин распорядился перегнать четыре комбайна на таптыковское поле, за пересохшую речку Буранбайку: чтоб рожь там косили не раздельным способом, а напрямую, без среза в валки. Чтоб, короче, использовать сухое погодное «окно» для зачина: пусть пойдет на ток первое зерно нового урожая! Рожь удалась, обещала с гектара центнеров по тридцать пять — сорок; это показывал себя новый, только что районированный сорт с названием, как у их колхоза — «чулпан», — очень терпеливый при погодных перепадах, с могучим, не ломким и не гнущимся от переувлажнения стеблем.

Мансура и еще пятерых уфимских водителей «привязали» к таптыковскому полю, к тем комбайнам.

А дальше вот что произошло…

Тяжелые груженые «ЗИЛы», сделав несколько ездок, раскачали старый деревянный мост, перекинутый меж сухими берегами Буранбайки, — он скособочился, дубовые брусья сдвинулись с опор, настил провис.

Гариф Каримович Рахматуллин, примчавшись сюда, осмотрел покривившиеся сваи, сплюнул в сердцах:

— Рубль экономим — тыщу теряем.

Глянул на небо: на нем по-прежнему паслись светлые барашки спокойных облачков, и лишь далеко-далеко, за Белой, низко клубились, сгущаясь, темные дождевые тучи. Соберутся и наползут к ночи или поутру.

Приказал председатель комбайнам работу продолжать, а зерно из бункеров, пока плотницкая бригада не подправит мост, ссыпать на временно устроенный ток. Какой? Застелить площадку брезентовыми пологами, благо брезента в колхозе много, за истечением срока списывали этот брезент в воинской части, а он, Рахматуллин, выпросил, подхватил, увез к себе в хозяйство — и вот, пожалуйста… чем не ток на несколько часов, до того, как плотники, подобно армейским саперам, срочно не наведут переправы? Потом — быстро сюда зернопогрузчик, пятнадцать — двадцать рейсов — и все до темноты, до дождя будет вывезено!

Так скорый на решения Рахматуллин определил стратегический момент на данном участке.

Его решение вызвало немедленную перестановку каких-то внутрихозяйственных сил, и в частности:

плотницкую бригаду сняли со строительства жилого дома для учителей;

Мансура с товарищами бросили на подвозку зеленой массы к силосным ямам — с тем чтоб в нужный час, по команде, они вернулись на таптыковское поле;