Инженер Стоман, организатор дальних перелетов, простоял семьдесят два часа. Этих трех суток хватило, чтобы сделать его инвалидом на всю жизнь»^{160}.

На судебном заседании Военной коллегии Верховного суда СССР в 1940 году и на доследовании в 1945 году Ким на вопрос о мерах физического воздействия отвечал: «не применялись». На свободе после реабилитации, в откровенных дружеских беседах рассказывал, как однажды раздавил очки и проглотил битое стекло, чтобы умереть поскорее, однако врачи откачали. Судьям и следователю Роман Николаевич объяснял, что пошел на самооговор, поскольку «находился в таком состоянии, что не мог спать», «подвергался беспрерывным допросам», «думал облегчить свое пребывание в тюрьме и добиться освобождения жены». По словам Кима, Минаев в присутствии Верховина пообещал, что Марианна будет освобождена после того, как он напишет заявление на имя Фриновского^{161}.

Марианну Цын взяли 19 апреля 1937 года. Пригласили на Лубянку «на два часа», якобы по служебной надобности. Сын Вива остался дома с бабушкой. В комендатуре НКВД жену Кима обыскали (вот список изъятого: кашне, пояс, дамская сумочка, два ключа, карманное зеркальце, пудреница, паспорт и деньги — 70 рублей 12 копеек). Отправили в камеру. На следующий день был выписан ордер на арест. Следственное дело завели по статье 58.6 УК РСФСР — шпионаж. Но до июня Марианну не допрашивали^{162}. И не освободили после признательных показаний мужа.

Яркий свет настольной лампы, направленный в лицо, слепит глаза. В голосе комиссара госбезопасности 3-го ранга Минаева — теперь он ведет следствие вместе с Верховиным — чувствуется раздражение. Он говорит, будто вбивает гвозди.

— Прекратите врать и отпираться. Чем дольше вы упираетесь, тем больше подтверждаете свою виновность.

Перед Минаевым на столе лежит портфель Кима. Между складками на днище вложены распорки таким образом, что видна аккуратно процарапанная на коже надпись: «Ким Саори». Роман Николаевич уже проклял себя за легкомыслие. В 1936 году, когда начальство запретило ему печататься под своим именем, он придумал псевдоним Ким Саори — Ким Сеульский. И, будучи в приподнятом настроении, написал сочиненное имя на дне новенького, замечательно удобного портфеля. Псевдонимом он так и не воспользовался.

— Итак… ваша… настоящая… фамилия?

Ким еле держится на стуле. Как только он согласился написать заявление о готовности давать показания, его перевели во Внутреннюю тюрьму НКВД на Лубянке, дали передохнуть пару дней и вновь стали терзать допросами. Вербовка японцами путем шантажа в начале 1930-х следствие уже не интересовала. Нужно было признаться, что он не кореец, а японец, и в ОГПУ внедрился во Владивостоке по заданию представителя японского Генштаба Ватанабе.

— Моя настоящая фамилия…

Когда Ким оказался во Внутренней тюрьме, та показалась ему чуть ли не санаторием. Высокие потолки. Человеческие кровати. Паркет! И, самое поразительное, в тюрьме была библиотека! Изголодавшись по чтению, Ким взял первую приглянувшуюся книгу — сборник документов по истории российско-японских отношений.

— …настоящая фамилия… Все, он сломался.

— …Мотоно Кинго. Я являюсь внебрачным сыном японского дипломата Мотоно Ичиро, бывшего посла в России в годы империалистической войны и впоследствии министра иностранных дел при кабинете Ямамото. Основное образование я получил в императорском лицее в Токио. Было решено, что там я буду учиться под именем Саори Кинго. Саори — имя жены Мотоно Ичиро. Мой отец Мотоно Ичиро умер в 1928 году… 

Дальше для фантазий хватит настоящей биографии. С японским разведчиком Ватанабе, прикрывавшимся дипломатическим статусом, знаком с детства. При помощи японского консульства освободился от военной службы у белых. В конце 1922 года согласился работать на японцев, чтобы отплатить свой долг. С одобрения Ватанабе устроился на службу в ПримГПУ, уехал в Москву. В 1925 году установил связь с секретарем японского посольства, на самом деле полковником Генштаба Сасаки Сейго. «Сасаки преподал мне линию поведения, сводящуюся к тому, чтобы я с максимальной осторожностью закреплял свое положение в ОПТУ». Закрепившись, летом 1932 года встретился с помощником военного атташе Ямаокой и получил указания по предоставлению разведывательных сведений. Ямаока пообещал, что Киму помогут организовать технические выемки из сейфов военного атташата (документальный материал при этом будет дезинформационным), окажут полное содействие в вербовке любого из японцев, находящихся в СССР, и позволят проводить комбинации с дипкурьером для перлюстрации документов. Все это поднимет вес Кима у руководства ОГПУ.

Верховин старательно записывает, Минаев подсказывает, задает наводящие вопросы, формулирует ответы — остается кивать головой или молчать. Молчание — знак согласия.

На последующих встречах Кима с Ямаокой ему были переданы: данные о структуре органов ОГПУ и методике работы контрразведывательного отдела, об объектах под наблюдением ОГПУ, список агентуры по японской линии, ряд секретных приказов и ориентировок по японским и корейским делам, а также некоторые дислокационные данные по РККА.

— Как вы завербовали Гая и Николаева-Рамберга?

Ким внутренне вздрогнул. Он не очень-то высоко ценил своих бывших начальников, но одно дело наговаривать на себя, а другое…

— Гай сознался, что вы свели его с японским майором Мидзуно.

Сознался и Ким… В мае 1936 года он пригласил Гая на явочную квартиру якобы для беседы с завербованным Мидзуно. Гаю показали секретные документы с его подписью и намекнули, что они могут быть опубликованы в японской прессе. Но в случае успешного сотрудничества Мидзуно пообещал Гаю устроить побег в Японию, где его наградят генеральским чином. Уходя, Гай сказал: “Теперь все в порядке. На меня надейтесь”. А с Николаевым вышло проще. Начальник 6-го отделения был завербован в начале 1935 года на пьянке у резидента Хильми, работавшего с ближневосточной агентурой НКВД — благодаря компрометирующим материалам о связях Николаева с агентом Саркисянц и самим Хильми, имевшим подозрительные доходы. «С моих слов записано правильно. Р. Ким»^{163}.[29]

Марк Гай, впрочем, рассказывал совсем иное, но на то они шпионы и предатели, чтобы лгать и изворачиваться.

Нарком Ежов, ознакомившись с показаниями Мотоно Кинго, полностью отдал потрясающему разоблачению очередное спецсообщение Сталину о следственной работе НКВД (от 21 мая 1937 года).

23 мая допросы продолжились. «Я предназначался японским Генеральным штабом главным образом для разведывательной работы для “хидзиодзи” (чрезвычайного времени, т.е. предвоенного и военного периода). Пользуясь своими возможностями, освещал факты вербовок советских граждан в окружении японцев, организацию наружного наблюдения за наиболее подозрительными японцами, передал в атташат список агентуры, подставленной японцам, сообщал сведения из ежедневных секретных рапортов Особого отдела наркому внутренних дел. Передал атташе Хата список советских граждан, годных для вербовки. Вместе с дезинформацией передавал военным атташе через агента “Тверского” настоящие данные — о дислокации авиационных бригад, постройке укрепрайонов и т.д. “Японская агентура, которая была приобретена органами ОПТУ — НКВД по линии военного атташата, по существу, была для НКВД подставлена…” Поездка в Прагу в 1936 году за материалами от Мидзуно была лишь предлогом для встречи с японским военным атташе в Германии генерал-майором Осими. Встреча не состоялась, так как Осими был занят вопросом заключения германо-японского пакта. Зато на обратном пути в Варшаве на вокзале переговорил с военным атташе Японии в Польше генерал-майором Савада. Тот сообщил об “энергичной разведывательной работе на Одессу и вообще юг СССР через Румынию” и предупредил о приезде в СССР своего агента — польского журналиста Оссендовского. Когда он выйдет на связь, паролем будет фраза “Земля есть шар”, сказанная по-гречески. Но Оссендовский так и не объявился. С моих слов записано правильно. Р. Ким. Допросили: Минаев, Верховин»^{164}.[30]