— Ну что ж, — Беляев поднялся, стараясь подавить улыбку. — Теперь мы, считай, знакомы, товарищ начальник политотдела. — Он стоял по-солдатски подтянутый и смотрел на начальника политотдела весело, легко. — Работы здесь невпроворот. Есть у меня идеи кое-какие...

— Танки?

— И об этом уже проведал? Да, танки. И самолеты... и артиллерия. Все как на фронте. Все как там.

Дейнека в свою очередь улыбался командиру бригады. В нем, приезжем, кипела молодая, неукротимая, беспокойная сила, которая пусть неловко, пусть с «перебором», но уже взбодрила бригаду, заставила кое-кого осмотреться и подтянуться, как подтягивается боец перед большим смотром. Он протянул руку Беляеву. Тот крепко пожал ее.

— Объявляю тревогу штабу бригады, — сказал Беляев, становясь вдруг строгим, как и положено быть командиру бригады, знающему цену времени, не приученному к сентиментам, отдающему себе ясный отчет в том, что фронт не ждет, война требует напряжения. — Прошу со мной в полк. Хотелось бы посмотреть на вашего хваленого комиссара.

Он вышел из кабинета так же стремительно, как и вошел.

Дейнека покачал головой, снова улыбнулся и, спрятав книгу и тетради в ящик стола, вышел вслед.

2

Верка гладила Сашкины мягкие волосы и нашептывала какие-то слова, которые он тотчас же забывал в полудремоте. Они успокаивали, лечили душу.

Борский был благодарен ей. Как свежий степной ветерок, залетает она в его убогую холостяцкую комнату, пройдется влажной тряпкой по скромной казенной мебели, вымоет пол. Он любит смотреть, как она моет пол. Подоткнет юбку, обнажит икры: сильные, красивые ноги у нее, с розовыми, детскими пятками. Глаза татарские, чуть раскосые, лицо широкое, привлекательное, с ямочками. Она ни на что не претендует, ни на что, вероятно, не рассчитывает. Она любит. Вообще, капитан Борский не может пожаловаться на одиночество. Его многие любили. Упрекали, плакали. Он часто недоумевал, почему женщины плачут при расставании. Правда, у него тоже нередко щемило сердце, жалко было оставлять обжитые, ласковые уголки. Но походный день готовил новые встречи.

Медсестра Вера пришла однажды лечить его — простудился на рыбной ловле — и осталась. Когда она приходила, он забывал о мелких неприятностях, случавшихся в полку. Она вкусно варила уху и жарила рыбу. Он любовался ее красивыми пальцами, когда она ловко разделывала рыбу. Вот он взрезан, жирный карп, отделены внутренности, и алая холодная кровь медленно стекает на эмаль миски. А вот рыба уже в сухарях и весело потрескивает на сковородке. Не так ли ловко и осторожно умеет Вера разбираться в нем и его полковых делах? Она знала все. Он не мог скрыть от нее ни военных, ни личных тайн.

Когда началась эта дурацкая возня с воентехником Зайдером, он впервые ощутил ее спокойную внутреннюю силу. Глаза ее затуманились, и вся она навострилась, словно львица перед прыжком. Она и впрямь похожа на львицу с ее широкоскулым лицом и бровями вразлет. «Что за глупости? — сказала Верка, выслушав его. — Какие вы враги? Враги — по ту сторону фронта. Здесь вы — друзья, однополчане, соратники. Вы должны помириться!»

Верочка очень красиво говорит. Она училась в мединституте на третьем курсе и ушла добровольцем. Борский однажды подумал: «Мог бы я жениться на ней?» Но тотчас отогнал эту мысль.

Зайдер обидел его. Оглушенные рыбы красиво всплывали, показывая белые, пухлые брюшки, украшенные розовыми плавниками. «Я этому толстогубому все равно не прощу». У начальника боепитания были толстые, некрасивые губы и багровый мясистый нос. Как он смел не дать начальнику штаба взрывчатки? Но он не только не дал, а еще и доложил на партийном собрании о домогательствах и грубости начштаба. Досталось от Щербака. Борский сидел красный, вспотевший.

И после всего он должен помириться с этим типом? Ни за что.

Вера приласкала своего принца. Он у нее неуравновешенный, капризный. Стройный, красивый, он мог казаться образцовым, вышколенным командиром.

Но вот в полку появился на короткое время этот пьяница Папуша, комбат-два. Борский легко и бездумно свел с ним дружбу. Однажды комбат пригласил к себе, поставил бутылку, тарань, консервы. Борский охотно пил, слушал рассеянно, как в дремоте, его навязчивую пьяную болтовню. «Такая мясорубка... Как думаешь, победим?» И только на другой день, протрезвев, Борский задумался.

Вера узнала, разобралась. «Разве не видишь, что он алкоголик? Не дружи с ним. Он до добра не доведет. И взрывчатку тебе достает не зря. Подхалимствует».

— Откуда ты все знаешь? — спрашивал удивленный Александр.

— Знаю, дорогой, знаю.

Однажды он пригласил комбата на уху. Вера угощала, стиснув зубы. Комбат, с изрытым оспой лицом, осоловел. Борский уснул, а гость уцепил Веру за руку. «...Дурной слух о тебе в полку, но я — люблю... Что тебе одноглазый?» Схватил за плечи, дыхнул кислым перегаром, а она размахнулась и влепила ему пощечину.

Вскоре пьяницу и пораженца убрали.

Видит бог, она нужна была капитану здесь, в этом пустынном лагере. Дома, в постели, она называла его «принц», «мой принц». Борский смеялся: он знал, что так окрестили его в полку. И не мог удержаться, чтобы не рассказать еще и еще о древних династиях сельджукидов, хулагидов и тимуридов, словно сам лично похлопал по плечу каждого из них. У него в запасе были десятки историй, случавшихся именно с ним, и только с ним.

Они лежали рядом, и она гладила его волосы, целовала худощавое смуглое лицо.

Тревога началась в «неурочное» время — чаще всего ее устраивали перед подъемом, и поэтому Борский, услышав ее медный галоп, вскочил с постели и, с трудом разыскав впотьмах спички, одевался, чертыхаясь и проклиная нового командира бригады.

Вера сладко потянулась и сказала:

— Мне, наверно, тоже надо в санчасть?

— А черт его знает, надо или не надо! — ответил Борский, с трудом натягивая отсыревший сапог: накануне он опять рыбачил.

— Я пойду, — сказала Вера. — Может, кому-нибудь понадобится валерьянка.

— В первую очередь, видать, мне.

Вера опустила с постели босые ноги:

— Иди сюда.

Борский выругался, отыскивая что-то в темноте.

— Поди, поди, родной.

— Некогда же. — Но все-таки подошел.

— Возьми себя в руки, принц. Слышишь? — Она обняла его. Он выбежал из комнаты.

Труба еще продолжала выводить будоражащий мотив пехотной тревоги, когда Борский добрался до расположения батальонов.

Там уже шла ночная возня. Слышались приглушенные команды, что-то огромное пыхтело, кряхтело, покашливало, топало тысячью ног, материлось, лязгало. Казалось, проснулся сторукий великан, заворчал, недовольный тем, что разбудили в необычный час, и зло стал вострить оружие.

Беляев чутко вслушивался в ночные шумы взбудораженного полка, как в рокот разбушевавшегося и уже неукротимого моря, различал голоса старшин и командиров, штабных и тыловиков, появлялся то там, то здесь, ощущая за собой кошачий шаг своего ординарца, бывшего слесаря-электрика Агафонова, и ревнивый, обиженный взгляд командира полка майора Мельника.

Только что удивил начальник тыла, некий капитан Маслов. Он и не собирался вывозить продовольствие.

— Где же ваш трехсуточный запас? — спросил Беляев.

— Машины в ремонте, лошадей нет, товарищ полковник. Разрешите не вывозить.

— А чем питаться будете на марше, в походе?

— Разве предстоит...

— Предстоит все, как на войне.

— Никогда такого не случалось...

— Теперь будет случаться. И часто.

В темноте услышал знакомый голос и тотчас вспомнил: капитан с черной ленточкой, пересекавшей лицо. На сей раз капризный ротик начальника штаба источал отборные ругательства. Полковник поморщился.

— Капитан! — позвал он. — Перестаньте. Как вам не стыдно?

— Фронтовая привычка, товарищ полковник.

— Клевещете.

— Так точно.

— В истории с летным составом и ваша немалая доля?

— Так точно.

— Система, надо думать...