Но несколько женщин решили уйти со своими чадами из деревни, стоящей у опасного севастопольского тракта, скрыться у родственников в горах. Не вняв уговорам Иззета решила спрятаться на время в дальней деревеньке и Зекие.

- Брат, у меня трое детишек, за которых я в ответе перед их отцом, - говорила Зекие. – Ты уж прости меня, и пусть односельчане тоже на меня не обижаются. Как только обстановка прояснится, мы сразу вернемся к тебе, в город я уже детей не повезу.

Она собрала вещи в узелок и с тремя мальчишками отправилась ранним утром в путь.

Километра через три беженцы поднялись на склон горы, с другой стороны которой располагалось селенье, где мать решила спастись от неожиданностей войны.

Со склона навстречу женщине и детям спускалась четверка молодых краснофлотцев. Непонятно, откуда они шли и что знали. Пока парни в тельняшках и бушлатах что-то говорили мальчишкам, со стороны трассы послышался характерный рокот мотоциклов – суки немцы всегда пускали их вперед, если не видели сопротивляющихся войск. Зекие запаниковала и стала говорить краснофлотцам, что, совсем неподалеку в деревне еще стоят наши, что они успеют до них добежать. Моряки посовещались и сказали, чтобы она по быстрому уходила за гору, что они дадут здесь бой фашистам. Зекие плакала, просила ребят все же дойти до наших войск. Время было потеряно и теперь женщине с сыновьями было не успеть скрыться за склоном.

На обрыве можно было разглядеть что-то похожее на вход в пещеру. Возможно, моряки давеча прятались в ней, потому что их старший велел отвести туда женщину и детей.

- И подсади их, им не влезть будет, - добавил он, будто бы этот веснушчатый улыбчивый здоровячек сам не догадался бы.

Краснофлотцы весело попрощались с мальчишками, так весело, будто собирались на гулянку, где малышам не место. А глупые малыши не понимали того, что поняла их мать.

У моряков были автоматы и гранаты, и они, подпустив мотоциклеты с колясками поближе, открыли по врагу прицельный огонь. Сразу же, до того, как немцы успели соскочить с сидений и залечь, около десятка оккупантов остались лежать на дороге и на ее обочине. Но подходили военные грузовики, из которых высаживались солдаты в черного цвета мундирах, и вскоре склон горы был охвачен вражеским полукольцом.

Бой шел часа два. Из пещеры хорошо было видно, как от разрывов брошенных моряками гранат разлетались в стороны тела вражеских солдат. Каждый такой взрыв, каждый удачный выстрел, после которого вражеский солдат откидывался назад или утыкался лицом вперед, мальчики в пещере встречали радостными криками. Но и немцы швырялись гранатами, и у них не затихали автоматы, и когда падал пораженный матрос, горестный возглас женщины был громче ребячьего крика. Но матрос поднимался, вновь брал автомат, вновь бросал здоровой рукой гранату в поднявшихся в цепь вражеских автоматчиков…

Немцы и во время боя и потом уже все поглядывали на расщелину на склоне, но поленились подняться до нее. Хорошо, что не имелось в те времена у немцев огнеметов «шмель», а не то зафугачили бы в пещеру заряд и было бы как в Беслане.

Наши морячки насмерть поразили не менее трех десятков вражеских солдат и офицеров и еще больше раненных отвезли санитарные машины. Тела своих убитых немцы сложили рядком у подножия горного склона, и подъехавшая к полудню команда похоронила их всех на другой стороне дороги. Тела же наших краснофлотцев немецкие офицеры осмотрели и оставили лежать на месте.

Все это женщина и дети безмолвно наблюдали из своего убежища.

Весь день в сторону Севастополя шли немецкие грузовики орудия и танки.

Когда стемнело мать и трое мальчишек вернулись назад в свою деревню, из которой наша пехота ушла во время боя, проведенного героями-краснофлотцами. Немецкие солдаты тоже побывали в деревне, обошли все дворы, но не задержались в ней, а в стороне моря усилился грохот боев.

На рассвете следующего дня несколько сельчанок с лопатами добрались до склона, где лежали наши ребята и захоронили их. Над могилой дядюшка Иззет прочел, как полагается, молитву.

Немцы заняли весь Крым, кроме Севастополя, который был недалеко от деревеньки Гулим, поэтому гул боев долетал до гулимцев и они вынуждены были к нему привыкнуть. Вскоре в деревню прибыли немецкий офицер и солдаты в сопровождении двух новых русских чиновников. Собрали всех жителей на площади перед бывшим правлением колхоза. Пришел и Степанов, которого там же и назначила новая власть старостой. Помощником ему хотели поставить Иззета, но тот преувеличил свою хромоту и отказался.

- Болар чул тутаджагъы ёк! – говорил Иззет дома жене и сестре, боязливо намекавшим на возможное преследование со стороны оккупантов, которое может возникнуть из-за отказа с ними сотрудничать. – Цена этой власти драная тряпка!

На военных дорогах многое случалось.

В 42-году немцы начали решительный штурм Севастополя. В эти месяцы немецкие автоматчики повели от моря вглубь Полуострова вереницы наших пленных. Вели их из боя, и здоровых среди них не было. Легко раненные мужики шли, исподлобья оглядывая округу, не задерживая взгляда на стоящих у деревенских околиц женщин и детей, и была в этих взглядах какая-то задумка. Отягощенные тяжелыми ранениями плелись не думая о побеге, а если и оглядывали округу, то скорее как бы прощаясь с белым светом. Но были и вовсе обессиленные, которые не имели мочи даже желать быть пристреленными – таких волокли под руки их товарищи, сами выбиваясь из сил.

 «Шнель! Шнель!» - как-то даже без злобы кричали автоматчики, иногда поддавая ногой вываливающегося из нестройной колонны красноармейца. Краснофлотцев среди пленных не было, морячков наших немцы в плен не брали…

Женщины у обочины плакали, дети растерянно смотрели на тех, которыми недавно гордились, о которых пели песни.

Те, чей дом был неподалеку, убегали и возвращались с чем-нибудь съедобным. Немецкие конвойные орали, но не особо мешали детям передавать тяжело бредущим нашим мужчинам еду, которую большинство сурово отказывались брать – «ешьте сами, пацаны».

…Подобное происходило и на городской улице, перед домом, в котором пока еще жил я. Городская улица не степное шоссе. Пленных вели по мостовой, а на тротуарах плотно стояли женщины, тщетно выглядывавшие среди униженных солдат своих близких. Но видно сформированные в Крыму дивизии ушли за Перекоп, а во вражеский плен попали крестьяне и рабочие из дальних мест России. Я помню, что большинство наших солдат были молодые, многие кричали, называя свое имя и место проживания своих родных. Женщины пытались запомнить, некоторые успевали записать, чтобы подать когда-нибудь весточку о несчастных наших мужчинах матерям и женам. Авось и к ним кто-нибудь пришлет весточку о родном человеке – ах война ты, война…

Однажды днем у деревни Гулим из медленно идущей колонны плененных бойцов немецкие конвоиры вывели двоих. У одного прострелен был голеностопный сустав, нога распухла, и он не мог ступать на нее. У другого были обожжены руки и лицо, кожа свисала лоскутами. Таких обычно пристреливали, но попадались, видно, и человечные конвоиры. Этих двоих оставили на попечение жителей.

В деревне тогда стояла немецкая часть. В доме по соседству с тем, где проживал Иззет, квартировал военврач. Это немецкий доктор прямо на улице прооперировал ногу одному из оставленных пленных, ножницами срезал свисающие куски кожи у второго, смазал раны какой-то черной мазью, похожей на мазь Вишневского. Обгоревший стал жить в сарае у Иззета.

Немецкий врач через несколько дней ушел со своей частью, а за ранеными ухаживала мама Керима, которая как фармацевт кое-что смыслила в этом деле. Обожженного беднягу по имени Серафим она регулярно выводила на солнце - под его лучами из ран выползали червячки. Зекие вытаскивала их из ран пинцетом, но вытаскивала не всех, потому что, оказывается, эти личинки одного из видов мух способны обеззараживать раны.