- Так ваша ли в том вина, Сергей Сергеевич? Вы и так рискуете, что берете меня в секретари.
- Риска никакого нет, в ГПУ меня за это не заберут. А тот, который вас так напугал, он не злой человек. Просто он трус, всегда боялся НКВД, а теперь боится гестапо. Он до революции был школьным инспектором, при коммунистах работал где-то за Перекопом. Ему предложили быть директором, и он сперва согласился, а потом испугался - что будет, если советская власть вернется?
- Сергей Сергеевич, а вы того же не боитесь?
- Боюсь. Но все отказываются. Должен же быть у школы директор, ведь дети уже два года без школы. Я пошел на эту жертву. Ладно, бог милостив. Ведь школу не немцы открывают, и денег на нее Германия не дает. - Сергей Сергеевич поднялся из-за стола, высокий, худой, в сером обветшалом костюме. “Риск нешуточный”, подумала Хатидже, которая, как почти все наши люди, не верила, что немцы надолго останутся в Крыму.
- Итак, надеюсь увидеть вас завтра с утра на работе, - директор-камикадзе наклоном головы распрощался со своей будущей секретаршей.
Школу при содействии оккупационных властей собиралась субсидировать городская дума, состоявшая в основном из выживших при советской власти бывших чиновников Таврической губернии. Почти все они были русские шовинисты, привыкшие презирать нерусских, на земле которых нынче проживали. При всей мерзости коммунистической национальной политики, приведшей под лозунгом борьбы с буржуазным национализмом к почти полному уничтожению образованного слоя крымских татар, откровенного расизма и антитюркских лозунгов при советской власти не было. Теперь же под сенью германского “нового порядка” бывшие чиновники русского царя устанавливали своего рода режим апартеида для коренного населения. В частности, открывались школы “только для русских”, в которые принимали всех, кроме татар. Деньги на это мероприятие собирали в качестве налога у появившихся разного рода мелких предпринимателей, у сельских кооперативов. В числе налогоплательщиков немало было и татар, пытавшихся выживать в новых экономических условиях, несмотря на всяческую дискриминацию. Дискриминация была жестокая, и ее удавалось проводить в основном по той причине, что мало оставалось на полуострове мужчин-татар, были все они призваны в Красную Армию. А чиновники из дореволюционных губернских учреждений откуда-то нынче повылазили, как тараканы, - видно и спрятались от призыва в армию надежно, как эти самые насекомые. В городские учреждения, которые оказались необходимы немецким хозяевам, татар на службу не брали. Полицаи в городах были только из русских, хотя в татарских селах по необходимости на полицейскую службу брали иногда и представителей коренной нации. Все оставшиеся с довоенных времен вывески на татарском языке были сняты...
Так и стала педагог со стажем работать в своей же школе секретарем директора. Под свой страх и риск порядочный русский человек взял себе в секретари крымскую татарку. Хатидже была ему безмерно благодарна еще и за то, что удалось устроить в ученицы русской школы старшую дочь. Татарская школа была одна на весь город и ютилась в полуразвалившемся старом здании, к тому же почти всех татарских учителей расстреляли в тридцатых годах как буржуазных националистов.
Младшую дочь нельзя было выводить на люди...
И вот теперь, после возвращения советской власти, новая беда.
Весь крымско-татарский народ был лишен земли под ногами, был поднят над землей и брошен в темноту и тесноту грязных товарных вагонов. Не герой Геракл оторвал Антея от матери-земли, - большевистская власть предательски заключила под стражу женщин, детей и стариков в те дни, когда мужчины на фронтах жесточайшей из войн защищали эту власть! Захватила беспомощных людей под дулами автоматов, и, отлучив от домов, от нажитого годами какого-то имущества, лишила и почвы под подошвами ног...
Шли по степям кипчакским, всё удаляясь от Крыма, эшелоны. На голых досках, на клочке сена, на тонком одеяльце тряслись в гремящих старых телячьих вагонах несчастные люди, - не преступники, не враждебный класс, а целый народ!
...В каждом вагоне своя жизнь, свои страсти. Хатидже и ее дочерей соседки по вагону невзлюбили за то, что у них было много вещей. То и дело какая-нибудь сварливая тетка начинала попрекать учительницу, что та заняла много места, что едет с комфортом как ханша. Хатидже не знала, что ответить на эти грубые выпады и плакала. Наконец, всеми уважаемая старая Семадие-тизе потребовала прекратить придираться к учительнице:
- Эвингден шийлерингни алыб олмагъанынгны такдирингден корь! Биревни малына не ишинг бар? (На судьбу свою пеняй, если не удалось тебе взять из дому вещички. Какое тебе дело до чужих вещей?).
Разговоры приутихли, но непонятная неприязнь к семье учительницы не исчезла. Хатидже не общалась с соседками. Пока девочки читали в вагонном сумраке свои книжки, пока бабы вокруг судачили, бог знает о чем, она сидела в своем углу и переживала события последних лет. Она бросала взгляд на склонившуюся над книгой черноволосую головку Сафие, и слезы наворачивались ей на глаза.
...и слезы наворачивались ей на глаза. Хатидже вспоминала тот страшный день, когда под конвоем немецких автоматчиков по узкому тротуару под окнами ее квартиры шли женщины, дети, старики. Евреи. До этого дня городские жители были взбудоражены слухами о том, что немцы повсюду в занятых ими городах расстреливают евреев. Те из жителей, которые с вне логической патологией всю жизнь ненавидели евреев, услышав об этом сперва произносили с садистской жестокостью:
- Очень хорошо! Давно бы надо.
Но даже эти обыватели, вдруг поняв, что это не бессмысленная злобная болтовня, не пьяная ругань, а, похоже, правда - цепенели от ужаса и бежали закоулками к знакомому еврею предупредить его о грозящей беде.
Многие еврейские семьи эвакуировались, но еще большее их число осталось в городе: как бросить дом и нелегко нажитой скарб из-за, даст Бог, вздорных слухов. Немцы - цивилизованная европейская нация. Да и на дворе двадцатый век. Не может быть такого, чтобы людей расстреливали за принадлежность к еврейскому этносу! Много было в истории человечества зверств, но такого и в древности не было! Немцы, немцы... Нет, это цивилизованная европейская нация!
И вот их ведут. По два-три человека в ряду. Женщины и дети. Старенький дед еле ковыляет под руку с такой же старой женой. Они уже знают, что их ведут на смерть - куда же еще! Они идут молча, ни всхлипа, ни мольбы. Только детишки не знают, что их ждет, потому что взрослые не говорят между собой о конце пути, взрослые удивительно спокойны. Чем позже ужас придет в сердца детей, тем лучше. А там - покой...
Хатидже вспомнила, что ее хорошая приятельница Инна Моисеевна, преподававшая в школе немецкий язык, осталась в городе. Муж ее, врач, был на фронте. Родственники мужа все уехали, Уговорить Инну Моисеевну не оставаться на оккупированной фашистами территории, когда весь мир знает о событиях "хрустальной ночи", они не смогли. Муж ее был известный в городе доктор, у них была хорошо обставленная квартира, богатая библиотека. Инна Моисеевна была поклонницей немецкой культуры, читала наизусть из обеих частей "Фауста". Она не допускала мысли, что великий народ, носитель великой культуры, может опуститься до небывалого варварства. Увлеченность Германией прошлых веков заслонила в ее сознании события последнего десятилетия.
Хатидже накинула на себя кофту и побежала к углу дома, из-за которого тротуар сворачивал на эту последнюю прямую, ведущую к огороженной территории городской больницы, за воротами которой исчезали медленно бредущие люди. Там за углом Хатидже присела на каменную скамью, скрытую за редкими кустами, и молила Бога, чтобы Инны Моисеевны и ее дочери Сонечки не было среди тех, кто уже здесь прошел. В этом случае у нее имелся шанс спасти их. Дело было в том, что в каменном заборе с декоративной решеткой, который шел вдоль тротуара, был пролом. Этой весной на город обрушился ливень огромной силы. Ложбина за трехэтажным домом, так называемая "горка", любимое место игры детишек, заполнилась дождевой водой. Недавно выстроенный забор загородил ложбину как плотина, маленькое отверстие для стока воды, которое было предусмотрено строителями, не справлялось со своей задачей. Вода поднялась почти до окон стоявших по ту сторону лощинки старых одноэтажных домиков и угрожала подмыть их стены. Вызванные пожарные проломили внизу нового забора большое отверстие, и вода вскоре вытекла. Пролом же остался на радость ребятишкам, которые почему-то предпочитали выбираться на тротуар не через калитку, а через эту дыру в стене. Инна бывала в гостях у Хатидже, и они выходили на "горку", посидеть на траве. Не раз, глядя на пролом в стене, они обсуждали непредсказуемость крымской погоды. "А теперь пойдем на плотину", - говорила Инна, после того как они кончали чаевничать. И сейчас Хатидже надеялась, что у Инны есть шанс скрыться в проломе, в который ребенок проскакивал, чуть нагнувшись, а взрослый человек мог бы броситься в дыру головой вперед...