Он прибежал к нам со свертком под мышкой — счастливый донельзя.

— Вот! — Вилька бросил под яблоней сверток.— Два комплекта. С пилотками. Теперь у нас восемь пилоток.

— А сапоги?—деловито осведомился Павка.

— Сапоги сами доставайте. Вам есть где — у папаш. Глеб не удержался, съехидничал:

— Хорош у меня видик будет: две пилотки на голове, сапоги — и все. Фашист как увидит — до самого Берлина драпанет...

— А ну вас к лешему.— Вилька обиженно скривил губы.— Нет чтобы спасибо сказать!.. Вы думаете, форма на полу валяется? Я уж санитаров и так уговаривал и эдак, деньги предлагал. А они гонят. Хорошо хоть на одного набрел... подобрее. Вижу — нос помидорный. «Ну,— думаю-,— пофартило!» Я ему — денег, за пол-лит-рой сбегал... Дал он мне два комплекта, говорит: «Бери, ежели надо. Все одно они осколками попорчены и малость в крови Постирай, зашей и носи на радость маме».

Вилька увидел наши кислые лица и заторрпился:

— Нет, честное слово, носить можно. Я еще два комплекта достану. Трудно больно. Охрана... Сегодня как заорут: «Стой! Стрелять буду!», как жахнут. Пуля «фьють» у самого виска...

— Врешь,— завистливо протянул Павка.— Они в воздух стреляли. Врешь.

— Честное слово...— начал было Вилька и вдруг рассмеялся.— А может, и вру. Со страху показалось... Я еще достану.

Война приближалась, приближалась к нашему городу. Она пока не гремела взрывами, не визжала сталью, но ее дыхание уже чувствовал каждый.

И вот пришел день, когда война рявкнула над самым ухом.

Это произошло в ночь с понедельника на вторник. Мы, четверо, дежурили в парке. От нечего делать спорили. Глеб предлагал записаться в народное ополчение, Павка категорически возражал.

— Ополчение,— доказывал он,— для стариков. С ними воевать трудно. То поясница болит, то еще чего-нибудь. Нет, надо в регулярную часть. Ополчение — это уж на крайний случай, если в армию не обломится.

— А мне все равно, куда,— отозвался Вилька.

— Нет, не все равно,— горячился Павка.— Воевать — так воевать.

Мне ополченец представлялся похожим на монаха: бородища, высокая шапка с медным крестом — таким, как в наполеоновскую войну. «Павка прав,— решил я.— Надо в настоящую часть».

— Слушайте, ребята...— начал было я и прикусил от неожиданности язык: скамья под на"ми дрогнула, загрохотала.

Мы вскочили, не понимая, что случилось. В темном небе родился нежный свист; он все нарастал, наливался злостью, и вдруг с грохотом качнулась под ногами земля.

— Бомбежка!—заорал Вилька и зачем-то кинулся под дерево.— Бомбят.

— Не ори!—оборвал . Павка.— Умник выискался. Это, должно быть, камень на скале рвут.

— Ничего себе камешек,—Глеб странно хихикнул.. Мы прислушались. Взрывов больше не было. Стояла томительная тишина. Лишь в посветлевших небесах,

просвеченных восходящей луной, раздавался тихий надсадный стон: «Ззу-у-у-ззу-у...»

— Вроде мотор...

— Брось—отмахнулся Павка.— Разве такие бомбежки бывают! Где сирены, где прожектора, где зенитки?.. Как нас учили? Сирены оповещают о приближении самолетов противника, затем...

— Пи-и-и-и! — вновь запело в бархатных небесах и, вдруг пронзительно завизжав, обратилось в грохот и огромный всполох пламени.

Невидимый кулак ударил меня в грудь, опрокинул на спину. «Убит»,— подумал я.

В голове, заполненной звоном, опустело, болела грудь. Но страха, как ни странно, я не испытывал. Только тупо удивился: если это смерть, то какая странная.

Опять громыхнуло, на этот раз подальше, и тогда я понял, что жив. Осторожно приподняв голову, увидел распластавшихся товарищей. Они лежали, уткнувшись лицами в траву, чья-то нога, зацепившись за штакетник газона, нелепо торчала.

«Убиты!»— ужас сдавил сердце ледяной лапой. Вновь с ревом заходила ходуном земля. Я вскочил и, не разбирая дороги, побежал на чужих ногах. Падал, поднимался, ветви хлестали меня по лицу. Тонкий свист, казалось, врежется в затылок; с визгом и урчанием ударили по деревьям тысячи дятлов. Я опять упал, распорол губу обо что-то колючее. Увесистый сук, срубленный невидимым топором, трахнул меня по спине.

— Мама-а-а!..— заорал я и, испугавшись собственного голоса, вскочил и бежал до тех пор, пока не влетел на террасу: инстинкт примчал меня домой.

— Скорей... скорей!— кричал я, мало что соображая.— Бомбежка!..

Дома тоже творилось бог знает что. Папа схватил меня за плечи, очень некстати спросил: «Жив?» И сам же себе ответил: «Слава богу». Затем он подбежал к соседке Софье Борисовне, почему-то лежавшей на полу, попытался ее поднять... Софья Борисовна вновь сползла на пол, в горле у нее булькало. Тут же суетился и скулил приблудный пес Жук. Ему тоже было страшно.

Папа закричал:

— Нюра!.. Да иди же скорей. Сколько можно возиться?! Надо в щель... Что ты там делаешь? Софье Борисовне плохо...

Мама поразила меня. Папа явно нервничал. Софья Борисовна валялась на полу с отнявшимися ногами. Я тоже наводил изрядную панику. Даже Жук скулил и повизгивал. А мама хоть бы что! Она вышла из ванной, увидев меня, обрадованно поцеловала в плечо, сказала, протянув рюкзак с продуктами и бельем: - — На, Юрик.— Потом — папе:— Что ты, отец, горячку порешь? Я в ванну воду напустила. Вдруг водопровод разобьют. Помоги Софье Борисовне... Софья Борисовна, вот вам противогаз. Вставайте, Софья Борисовна.

Наша нервная соседка кое-как поднялась. Мы взяли ее под руки, вытащили в сад. Срфья Борисовна тихо рыдала и говорила:

— Ой, не могу!.. Ой, не могу!..

В саду было прохладно и тихо. В мраморном небе плавала тихая луна. Ни выстрела, ни огонька. Лишь где-то, неизвестно где, ныло зловещее:

— Ззу-у-у-з-з-у-у...

Наша щель, рассчитанная на четыре коттеджа, примыкающих садами друг к другу, была забита до отказа. Видно, кое-кто из дальних соседей поленился копать землю, а сейчас прибежал на все готовенькое. Возле ступенек, ведущих в укрытие, скулила целая свора собак — они рвались к хозяевам.

Мы все же втиснулись в щель. Стояли, ,плотно прижавшись — тело к телу. Молчали. В кромешной тьме было еще страшнее. Кто-то прохрипел, словно его схватили за горло:

— Гражданин, не лапай. Это жена моя. Нашел тоже время.

— Я не лапаю,— ответил дрожащий голосок.— Деваться некуда.

— Маня, помоги ему,— уже миролюбиво сказал хриплый.

И так и осталось непонятно, что он этим хотел сказать. Затянул свою выматывающую душу песню свистящий, визжащий голос...

Бомба летела долго, целую вечность. Она свистела на все голоса. У меня дрожало в колене, съежились внутренности. В голове лишь одно: «Господи, пронеси! Господи, пронеси!..»

Щель качнулась, застонала, взвизгнула детскими голосами, с перекрытия посыпалась земля.

«Пронесло!»--восхитился я. и тут же осознал всю глубину своего морального падения. Страх смерти заглушил во мне безбожника. До чего же я подло поступил, обратившись к богу! Двуличный трус, ты и бога обманул — не веришь в него, а как приперло, и о нем вспомнил на всякий случай. Комсомолец липовый! Обманщик. Обманул комсомол?! Господи, пронеси, да? Значит, притворялся, будто нисколечко не веришь? Узнал бы об этом Павка!..

«Павка!»—мне припомнились огненный ком, удар в грудь, безжизненные тела товарищей. Я тихо всхлипнул.

— Что с тобой?— шепотом спросил папа. Так же шепотом я стал рассказывать.

— Дурак!—оборвал меня папа.— Пошли... живо! Он находился у ступенек, и поэтому нам удалось протиснуться наружу.

— Бегом!— скомандовал папа. Он бежал тяжело, с одышкой и все-таки изредка выдыхал зло: «Дурак! Товарищей бросил».

В городском парке разыскали нашу скамейку, но трупов не обнаружили. Грохнула еще бомба, должно быть, здоровенная, но, к счастью, далеко. Отлежавшись, мы продолжали поиски. В темноте я оступился, вскрикнул от неожиданности, упал на что-то мягкое.

Мягкое тоже вскрикнуло — голосом Вильки:

— Ой!.. Дьявол! Кто это на своих кидается?!

В ровике, куда я угодил, сидели три моих «мертвеца». Забыв о бомбежке, мы загалдели: