— Как вы полагаете, она вернется? — спросил я хрипло.
Пан Конрад, глядя мне в глаза, медленно покачал головой:
— Позвольте усомниться. Никогда, ни разу не было случая, чтобы уведенная им девушка возвращалась. Разве что Боруту порой, хотя и редко, надели не одного, а в компании девушки. И всякий раз ее наряд казался видевшим «ужасно старомодным», принадлежавшим давно минувшим годам. В сказках многих народов говорится, что похищенных другими людей можно вернуть при определенных обстоятельствах и определенных условиях — но к Боруте это не относится, нет ни единого подобного упоминания. Наоборот, всегда держалось стойкое убеждение, что девушки никогда не возвращаются… И как любили в старину, часто попадается оборот «иные говорят». Иные говорят, что Борута каждой уведенной дарит предварительно красивый золотой перстень с изумрудом, своим цветом вроде бы символизирующим лес. Иные говорят, что Борута никогда не тронет всерьез любящую кого-то девушку, что уводит только тех, «чье сердце свободно либо преисполнено тоски». То ли сам завел такой обычай, то ли некими стоящими над ним высшими силами было велено так именно и поступать…
Я сидел, малость пригорюнившись. Все это было интересно, но что до дела, получалось, вытянул очередную пустышку. Ни малейшего труда не составит попросить Ружицкого эту книгу у старика конфисковать оперативной необходимости ради. Предположим, случится чудо, и начальство санкционирует поиск специалистов по старонемецкому, чтобы перевели слово в слово. Ну и что? Никаким это не станет доказательством, в том числе и для меня. А Крутых, заранее предугадать можно, лишь фыркнет:
— Мало ли что эти мистики могли двести пятьдесят лет назад насочинять…
Даже если предаться вовсе уж безудержному полету фантазии и допустить, что обширные поиски помянутого в книге доклада польскому королю опять-таки будут санкционированы, и его найдут в дальнем углу не стресканным мышами — снова никаких твердых доказательств.
А посему делать мне здесь более было нечего. И я, не колеблясь, встал:
— Простите, пан Конрад, все это очень интересно, но мне пора… Служба.
— Иными словами, вас все услышанное ничуть не убедило, — уточнил он. — Следовало ожидать… Что же, не смею вас задерживать. Хотя… — Он глянул мне в глаза серьезно, с некоторой лукавинкой. — Хотите увидеть Боруту собственными глазами?
И уж не знаю, что у меня творилось тогда в бедолажной головушке, но я, почти что и не промедлив, решительно кивнул:
— Хочу. А у вас получится?
— Должно получиться. Прошу, пан капитан.
Он распахнул дверь в соседнюю комнату, я без колебаний шагнул туда — и оказался в облаке неописуемых запахов сушеных трав. Прямо-таки лаборатория знахаря-травника. Стены сплошь увешаны пучками сухой травы и цветов на длинных и коротких стеблях (иные травы и цветы явно сорваны уже этой весной и не успели толком засохнуть). Две больших, как в «горнице», этажерки уставлены превеликим множеством мешочков с наклеенными этикетками с надписями, надо думать, и на том самом старонемецком, а кое-где нормальным латинским шрифтом, видимо, по-латыни — у них в гимназии, как и у нас до революции, преподавали латынь. Без сомнения, там хранились те же травы, цветы и сушеная кора разных деревьев, только уже крошеные. В углу — рядок бутылей темного стекла, тоже с аккуратными этикетками. Некрашеный деревянный стол с разными причиндалами, разложенными с чисто немецкой аккуратностью. Довольно внушительное впечатление производило — серьезная мастерская, ничего не скажешь, ничего удивительного, что к нему ездят со всей округи…
Пан Конрад кивнул на один из стульев:
— Садитесь, пан капитан, то займет мало времени…
Я сел и, обнаружив рядом на столике пепельницу, наполовину полную окурков тех самых самокруток, вытащил сигареты. А он принялся работать: быстро, споро, ловко, так что сразу чувствовалась многолетняя практика.
Не раздумывал и не оглядывал свое богатое хозяйство — сразу приступил к делу. Уверенно снял со стены пучочек сушеных цветов, в два счета искрошил его на потемневшей от времени деревянной доске, которую предварительно протер тщательно мокрой тряпкой. Очень сноровисто работал простецким ножиком с деревянной рукояткой, похоже, очень острым. Тремя разными по величине ложечками добавил содержимого трех разных мешочком, все тщательно перемешал, залил почти до краем прозрачной жидкостью из глиняного кувшина — судя по отсутствию запаха и виду — обыкновенная вода. Снова тщательно все перемешал, разжег примус, поставил кружку на огонь и застыл над ней с тряпкой в одной руке и большой серебряной ложкой — время от времени, но не особенно часто помешивал свое варево. Когда оно закипело, помешал пару раз и, прихватив ручку тряпкой, снял с огня, поставил на лист железа в углу стола. Рядом стояли такая же, пустая, в нее знахарь и вылил все, тщательно процедив через большое железное ситечко Сел на свободный стул, ловко свернул самокрутку и сказал:
— Подождем, пока остынет.
Когда остыло, он туда добавил столовую ложку жидкости из одной бутыли, по чайной из двух других (запах был непривычный, но алкоголя там не унюхивалось — а уж русский-то человек его всегда унюхает…). Снова тщательно размешал. По моим прикидкам, там у него получилось грамм двести пятьдесят. Оглянувшись на меня, отлил в прозрачную хрустальную рюмку, демонстративно осушил ее до донышка. Усмехнулся:
— Чтобы вы не думали, будто я хочу вас отравить, пан капитан. У нас в роду никто людей не травил… хотя порой и поступали крайне заманчивые, если учесть количество золота, каким они подкреплялись, предложения. Но таких всегда отправляли из дома взашей…
— Пан Конрад… — поморщился я совершенно искренне. — Я и мысли не допускаю, что вы собрались меня отравить! Ну к чему это вам? Нет никаких причин, человек вы безусловно вменяемый…
— Кое-кто в деревне считает как раз наоборот, — усмехнулся он. — Мало ли какие у вас могли возникнуть мысли… Знаете ли, порой кто-то из… клиентов, те, кто попадает ко мне впервые, прямо требует, чтобы я сначала отпил глоточек сам. Осторожничают люди. Я всегда так и поступал — коли уж человек платит деньги, имеет право на такие требования, тут никаких обид…
Он через воронку аккуратно все слил в немаленькую склянку с широким горлом, из непрозрачного коричневого стекла, тщательно ее закупорил пробкой, завязал еще чистой тряпицей, перевязал бечевочкой. За все это время он никаких таких заклинаний не произносил, под нос ничего не нашептывал, так что уж тут-то не было никакого колдовства. А в травников я верил всерьез. Меня самого, когда у меня в пять лет выпала здоровенная грыжа, бабушка повела не к врачу, а к какой-то старухе, в домишко на окраине города. Та примерно так же что-то намешала, только тогда склянка была гораздо побольше. Велела пить по две столовых ложки по два раза в день, пока питье не кончится. И через пять дней грыжа как-то сама по себе вправилась и больше никогда не беспокоила. Травники — вещь вполне реальная, лишенная мистики, хотя официальная медицина их не то чтобы не признает, так, пофыркивает в их сторону. Далеко не все врачи, впрочем…
Он подал мне склянку:
— Отправляйтесь к роднику, там и выпейте до донышка. Если и через полчаса никого не увидите, можете считать, что ничего не получилось, уходите. Хотя сдается мне: есть большая вероятность, что получится… Денег не нужно никаких. Правда, если это в ваших возможностях, то скажу откровенно: я бы не отказался от банки керосина. С ним сейчас плохо…
— О чем разговор… — сказал я. — Несите банку.
Банка отыскалась тут же, в уголке, небольшенькая, литра на три — уж столько-то отлить мне ничего не стоило, я и больше мог… Пора было и уходить, но меня, уже в дверях, то ли черт потянул за язык, то ли сработал рефлекс розыскника, не привыкшего оставлять что-то непроясненным. Я сказал:
— Пан Конрад, отчего вы при немцах не подписали фолькслист? Если это не секрет, конечно…
— Никакого секрета, — ответил он охотно. — Все дело в воспитании. Дед и отец с невероятным уважением относились к Бисмарку, считали его великим человеком. И воспитали меня с раннего детства в соответствующем духе. Вы, наверное, не знаете, но Бисмарк долго и настойчиво предостерегал Германию от войны с Россией…