Звезды, от которых «Урания» удалялась, представляли собой иную картину: их цвет изменялся в сторону красного конца спектра.
В течение ряда часов я наблюдал, как наше Солнце — крохотная желтая звезда в левом углу экрана — последовательно превращалось в оранжевую, красную, багровую, темно-вишневую звезду; затем оно погасло для нас потому, что стало излучать невидимый инфракрасный свет.
Самойлов пожевал губами. Я уже знал эту характерную привычку — признак сильного волнения. Еще бы! Впервые в жизни не умозрительно, а в действительности наблюдал он субсветовую картину Вселенной. Куда ни взглянешь, всюду дрожат, мерцают и переливаются всеми цветами радуги небесные светила.
В свете этой величественной иллюминации мы плотно пообедали (или позавтракали, как угодно. Обычный земной распорядок суток для нас просто не имел смысла). Электронный автомат-повар готовил пищу гораздо лучше, чем шеф-повар «Грандотеля» в Космоцентре.
Звездолет буквально пожирал пространство. Теперь мы мчались по заполненной межзвездным туманом великой Галактической дороге. Так назвали астрономы Земли орбиту, по которой движется большинство звезд, в том числе и наше Солнце, вокруг центра Галактики, завершая один оборот в двести миллионов лет. Мы давно оставили окрестности Солнца, которое плелось по этой же дороге где-то позади. Его скорость — двести семьдесят километров в секунду — смешно даже было сравнивать с нашей, ибо мы вплотную приблизились к самому порогу световой скорости, к «эйнштейновскому» порогу, как скептически сказал Самойлов, намекая, очевидно, на то, что ему первому из людей Земли дано переступить его.
Меня точно завораживала стрелка автомата — указателя скорости. Она предательски дрожала у самого индекса «С» — «Скорость света». Перейдет или нет?.. Академик тоже уже не пытался казаться невозмутимым. Он в который уж раз включал автомат, неизменно докладывавший своим нечеловечески бесстрастным голосом одну и ту же скорость движения:
«299 795 и одна десятая километра в секунду…»
— Подумать только! — нервно шептал он. — На оставленной нами Земле время течет в тысячу двести раз быстрее, чем в нашем астролете! Значит, полчаса, проведенные нами за едой, равнялись двадцати пяти земным суткам. Почти месяц!
Следовало, видимо, торопиться с подобными житейскими мелочами. А то как-то не по себе становится, когда подумаешь, что, вздремнув в анабиозной ванне астролета четверо суток, одновременно просыпаешь полтора десятилетия в истории Земли.
Космическая иллюминация стала угасать. Позади потухли все багровые, красные и вишневые светила.
Ни единой звездочки, ни единого проблеска и светового луча. Сплошной мрак! Впереди же из невообразимой дали тускло мерцали инфракрасные звезды, ставшие видимыми благодаря все тому же эффекту Доплера. Лишь светила, пересекавшие направление движения «Урании», по временам вспыхивали голубым светом, чтобы вскоре, заалев, также исчезнуть в черноте звездной ночи. Вокруг астролета бушевали радиоактивные излучения, в тысячи раз более опасные, чем самые мощные космические лучи. Наружные бортовые ионизационные счетчики показывали предельную для их шкалы интенсивность излучений, а звуковые индикаторы, выведенные на панель управления, непрерывно трещали. Эти излучения возникали вследствие того, что астролет, мчавшийся почти со скоростью света, непрерывно сталкивался с частицами межзвездного тумана. Однако нам можно было не бояться. Десяти метровой толщины защитный экран, расположенный между нейтронитной броней и внутренней обшивкой ракеты, надежно охранял нас от радиации. Гораздо страшнее было бы теперь какое-нибудь из бесчисленных полей тяготения. Неизбежное при полете в поле тяготения искривление прямолинейной траектории «Урании» увеличило бы кажущийся вес астролета и всего находящегося в нем в десятки тысяч раз! Не помог бы никакой антигравитационный костюм.
— Нет ли на нашем пути потухших звезд или газово-пылевых туманностей, глобул? — спросил я Самойлова.
— Кто знает? Кто знает?.. — пожал он плечами.
Оба мы думали, очевидно, об одном и том же, напряженно вслушиваясь в тревожную песнь гравиметра, чудесного прибора, чувствующего поля тяготения на большом удалении от астролета. Гравиметр связан электронной схемой с роботом, управляющим двигателями торможения. Иногда ровная мелодия гравиметра повышалась — и наши сердца сжимались от страха. Но потенциал гравитации был невелик, и страх отпускал нас.
А стрелка указателя скорости продолжала издеваться над нами. Она судорожно вибрировала почти на красной черте, отмечающей скорость света. Происходили странные вещи: акцелерограф неизменно показывал, что ускорение равно одному километру в секунду за секунду, а скорость не возрастала.
«Двести девяносто девять тысяч семьсот девяносто пять и одна десятая километра в секунду», — точно смеясь над нами, повторял автомат.
— Мы настолько близко подошли к порогу скорости света, — объяснял мне Самойлов, — что в каждую следующую секунду скорость астролета возрастает на все более малую, если не сказать бесконечно малую, величину. Это и вызывает вибрацию стрелки указателя скорости, так как он не проградуирован на такое ничтожное приращение скорости, как сейчас.
Впрочем, я и сам уже догадался о причинах странного явления. Но все-таки! Ускорение-то было громадное — один километр в секунду за секунду!
Наш земной опыт, логика и здравый смысл явно оказывались бессильными.
Я задал роботу программу почти на полный режим гравитонного распада. Если раньше двигатель работал бесшумно, то сейчас он издавал тонкий мелодичный звук. Все нарастая, этот звук перешел в мощное низкое гудение. По экрану кормового перископа разлилось розовато-фиолетовое сияние: начал светиться холодный поток энергии, вырывающийся из дюз.
Прошло два часа. Предательская стрелка никак не хотела шагнуть на красную черту. Решительно взмахнув рукой, Самойлов вдруг сказал:
— Включай на все сто процентов! Запаса энергии у нас хватит!
Я дал роботу соответствующую команду. Гравитонный двигатель заревел. Даже сквозь толстые защитные экраны и звукопоглощающие перегородки его гул властно лез в уши.
Экраны астротелевизора не показывали ничего — полный мрак, словно все светила Вселенной давно погасли. И вдруг стрелка микроскопическими рывками стала подползать к индексу «С». Теперь-то я знал, что каждый такой бесконечно малый рывок к скорости света давался ценой огромного расхода энергии, равного биллионам киловатт на тонну массы корабля. Вот стрелка точно зацепилась за левый край красной черты. Ну!.. И академик и я привстали в креслах, хотя самое разумное, что мы сейчас должны сделать, — это распластаться в них, приняв на всякий случай защитное положение. Было совершенно неясно, можно ли в таких условиях надеяться на наши чудесные антигравитационные костюмы.
— Свершилось! — воскликнул Самойлов. Он улыбался и довольно потирал руки. — Об этой минуте мечтали сотни лет все физики-теоретики Земли. Как жаль, что с нами нет сейчас Эйнштейна!
Пока как будто не происходило ничего особенного: наши массы не возросли до бесконечно большой величины, с пространством тоже все было в порядке. Я посмотрел на Самойлова, он — на меня.
Казалось, ученый был разочарован. Я украдкой прикусил кончик языка — больно. Нащупал пульс: он бился, может быть, немного учащеннее, чем обычно, но это легко объяснялось волнением.
— Часы!.. Что с ними?! — вскрикнул вдруг Самойлов.
С универсальными часами, отсчитывавшими темп времени для астролета и для Земли, явно творилось что-то несуразное: если верить им, то на Земле истекало тысячелетие, а в астролете — всего лишь минута. Затем стрелка часов падала к началу отсчета, и время на Земле шло назад. Я встряхивал головой, проверяя, не сплю ли я?
Все приборы точно сразу сошли с ума. Стрелка акцелерографа вдруг завертелась с такой быстротой, что совершенно пропала из глаз и нельзя было понять, в каком направлении она вращается. В овале искатели траектории бешено метался силуэтик ракеты. Мелодия до-мажор гравиметра перешла в какое-то дикое хрипение. Электронный регулятор приемника равновесия сыпал сплошной пулеметной дробью, прерывающейся щелкающим треском. В одно мгновение стройная симфония астронавигационных приборов сменилась душераздирающей какофонией. Я выключил телефоны шлема, боясь оглохнуть.