Однако долго залеживаться не следовало. Ясно уже, что мне это не снится, а имеет место быть на самом деле, и звуки дудочки, и стойкий аромат незнакомых женских духов. Никогда мне ни прежде, ни потом не снились звуки музыкальных инструментов и запахи, да и по другим признакам легко отличал явь ото сна…
Прикинул еще раз, как ловчее и быстрее выхватить пистолет. Ни капли растерянности: я в штабе оказался только в начале сорок четвертого, а до того почти полтора года прослужил на передовой командиром разведвзвода, в немецкие тылы ходил не раз, так что к чисто кабинетным деятелям уж никак не относился.
Для начала совершенно естественным движением неспешно перекатился на левый бок, лицом к кабинету, чуть-чуть приоткрыл глаза, старательно изображая безмятежно спящего, и нате вам, зрелище… Действительно, метрах в полутора от меня сидела девушка и играла… нет, не на дудочке, а на флейте. Дудочку, пастушью свирель, белорусскую жалейку берут в рот одним концом — а во флейту дуют в дырочку сбоку, держа ее у лица горизонтально. Я из ленинградских интеллигентных мальчиков, родители, как многие на их месте, старательно пытались из меня вырастить «разносторонне развитого» человека, еще дошкольником водили на концерты симфонической музыки. Каковую, уточню, я, в отличие от книгочейства, так никогда и не полюбил, душа не лежала — но был достаточно сведущ, чтобы с первого взгляда отличить флейту от простецкой дудочки.
Все бы ничего, но их вид и позы! Девушка с флейтой и два парня помоложе меня. В самых непринужденных позах расположились у высокого картотечного шкафа — но в воздухе! Пусть и не так уж высоко над полом. Выглядело это так, словно они уютно разместились на висящих где-то в полуметре над полом креслах или стульях — но совершенно мне невидимых!
Да и одежда у них, хоть несомненно гражданская, — абсолютно незнакомого фасона. На всех троих замшевые, похоже, шаровары, чуточку похожие на тогдашние спортивные, рубашки с просторными, как у оперных тореадоров (водили и в оперу, которую я тоже не особенно и полюбил), стоячим, как у наших гимнастерок, воротом, застегнутые, на двойной рядок пуговиц — у девушки, как и положено, застегивается справа налево, и у парней, соответственно, наоборот (второй ряд пуговиц, очень похоже, играл чисто декоративную роль, нашит был прямо на ткань), на всех троих — невысокие сапожки, скорее всего, кожаные, не особенно и плотно облетают ноги голенища, с первого взгляда видны различия: у девушки и рубашка откровенно женского фасона, и по верху голенищ идут украшения в виде золотистых цветов, похоже, металлические, и по бокам шаровар наподобие лампасов протянулись далеко отстоящие друг от друга такие же цветочки, только уже разноцветные, из прозрачного, такое впечатление, стекла, и сапожки у нее остроносые, на высоком каблуке, а у парней — тупоносые, с низкой подошвой — но тем не менее с первого взгляда ясно, что одеты они по одной моде. И прически у парней непривычные: челки заметным треугольником, волосы высоко выбриты над ушами, зато сзади падают до плеч, и коса у девушки вроде бы самая обычная, перекинута на грудь через левое плечо — но перетянута чем-то вроде красных бус, и по обе стороны от старательно расчесанного в виде пушистой кисточки конца свисают, вроде бы на золотых цепочках, две вроде бы золотых замысловатых подвески с красными камешками, и больше никаких украшений.
Очень красивая была девушка: русоволосая, сероглазая, ресницы длиннющие, фигурка спортивная, все при ней. Парни, если не считать одежды и причесок, самые обыкновенные, не красавцы и не уроды, один брюнет, второй посветлее, руки у обоих словно бы лежат на подлокотниках невидимых кресел, позы спокойные, расслабленные. Оружия ни у кого из троицы незаметно, накладные карманы не отвисают, и под рубашками не видно — уже легче — никаких вещей при них, даже часов нет.
Все это я рассмотрел в секунды, в память впечаталось надежно. Одна из необходимых разведчику привычек: в секунды схватить взглядом окружающее, впечатать в память — ну, а уж при подобных обстоятельствах тем более.
Не было никаких особенных мыслей и эмоций, одно безмерное удивление: они мне не снятся, они живые, наяву — но откуда свалились на мою голову такие вот, ярко выраженного мирного вида, совершенно гражданского облика, в невидимых креслах? Ага, пистолет в кобуре, на прежнем месте, нетрудно будет его быстренько выхватить и загнать патрон в ствол — ну, может, у них и есть свои, засунутые на спине за пояс, — я все равно успею первым, если что…
Она вдруг опустила флейту, всмотрелась и сказала на чистейшем русском языке, вполне дружелюбно, даже весело:
— А у тебя ресницы шевелятся, так что не прикидывайся…
Я решился и открыл глаза, она, как ни в чем не бывало, улыбнулась:
— Привет!
Произнесла это опять-таки непринужденно, весело. Оригинально, пронеслось у меня в голове. Объявиться ниоткуда самым диковинным образом, и самым приятельским тоном: «Привет!»
— Привет, коли не шутишь, — сказал я, убедившись, что голос мой нисколечко не дрожит. Ну, видывали кое-что и поопаснее. Если вспомнить одно из стихотворений Константина Симонова — ничто нас в жизни не может вышибить из седла…
Вот только что прикажете с ними делать? Даже учитывая всю необычность их появления, ситуация ясная: неустановленные гражданские лица в расположении. Отличное знание русского ни о чем еще не говорит: случилось нам однажды взять интересного абверовца, так вот, язык он знал преотлично, даже «ма-асковский» выговор был поставлен. Чистокровный тевтон, но, переодень его в цивильное или нашу форму — сразу и не заподозришь. Держа их под прицелом, вызвать караульных?
Ну, такие уж мысли суровенькие в первую очередь пришли в голову — война, Германия, и я сейчас не интеллигентный ленинградский мальчик, а капитан из дивизионной разведки, повоевавший на своем участке фронта, с наградами и легким ранением, какие другие мысли еще в голову придут?
Повышенная бдительность — не блажь и не предмет для насмешек, на войне она сплошь и рядом необходимая реальность…
Я решил — успеется. Сделал еще кое-какие наблюдения. Обнаружил источник света — у нее над головой, примерно в метре, висит шарик размером чуть поменьше бильярдного шара — светится не ослепляюще, но ярко, всю комнату залил нерезким светом, чуточку непохожим на электрический, словно и в самом деле — кусочек солнечного дня. И выражение лиц у них разное — девушка прямо-таки лучится любопытством и весельем, а парни выглядят слегка скучающими, довольно равнодушными и ко мне, и к окружающему, будто отбывают некую повинность, не особенно и радующую, ничуть не увлекающую…
— Вы кто? — спросил я, решив попробовать внести некоторую ясность,
— Странники, — безмятежно улыбнулась она. — Путешествуем вот…
Вот так. Война на полмира, а они, изволите видеть, путешествуют, Паганели, Синдбады-мореходы, ага… У этих двух — самый что ни на есть призывной возраст, не похоже, чтобы были хворыми, на вид — годны без ограничений. Странники, мать их в карусель…
Я краешком глаза глянул на кобуру — и она, судя по чуточку изменившемуся лицу, этот взгляд перехватила. Без всякой тревоги или настороженности спросила:
— У тебя там оружие? Вы что, воюете?
— Который год, — ответил я не без сарказма.
Она вздохнула:
— Ну вот, одно и то же… куда ни придешь, вечно вы воюете…
Прозвучало это даже не капризно — скорее уж с ненаигранной грустью, нешуточной тоской, но меня и этот тон взбесил. И то, что ее сей очевидный факт, сразу видно, удручает. Печальница, чтоб ее… Грустно ей…
Но я сдержался, только в уме запустил смачную тираду, от которой мои родители, прозвучи она при них вслух, в нешуточный ужас пришли бы. Война огрубляет даже культурных ленинградских мальчиков из семей потомственных интеллигентов…
И молчал, потому что никакие слова не приходили на ум. Прикажете читать ей лекцию о том, за что мы воюем и с кем? Рассказывать о немецких зверствах? О том, что мои родители и изрядная часть родственников умерли от голода в блокаду, и я даже не знаю, где они похоронены, — где-то в братских могилах на том месте, где теперь Пискаревское…