Да… – иногда задумчиво вглядываясь внутрь себя, с нотками ущемлённого достоинства жаловалась она, – я в вашем доме стала и прачкой, и кухаркой, и уборщицей. Прислуга, одним словом. Не хватало мне ещё кого-то на шею вешать!

Правда, мама никогда и ничего не делала самостоятельно, то есть одна. Она начинала стирать – папа таскал кипящие выварки, крутил в них палкой и выжимал бельё; она начинала убирать – папа лазил под шкафы, стулья, кровати; она начинала готовить – папа чистил картошку, перебирал рис. Мама надевала на нос очки и внимательно смотрела, чтоб папа не халтурил. Шил и вязал тоже папа.

Но родители, видимо, и в этом были правы: значит, если приедет двоюродный брат, им обоим придётся больше стирать, готовить и убирать. Так чего ради? У каждого есть свой дом и свои родители! И, естественно, чужие дети не могут быть хорошими, потому что, во-первых: они неизвестно в какой семье воспитывались, вот даже пусть дядя Янис – папин брат, так ведь у него же есть ещё и жена! Он же не один родил своих детей. А кто его жена? Необразованная, деревенская дура, которая вместо росписи ставит крестик. Да, дядя Янис «нэплахой», как говорит папа, а «жинаа-а?!» Во-вторых – все дети вообще, если и воспитывались общественными организациями типа школы, то всё равно не известно, что «они впитали с молоком матери»?! Мама обожала пользоваться этим выражением: «впитать с молоком матери». Она его произносила то с небывалой нежностью, то агрессивно, то насмешливо, в зависимости от ситуации. «Молоком» называлось то, что позже стало зваться «генофондом». Мама хотела сказать: может у них дед шизофреник, или бабушка с гемофилией?! То, что гемофилией женщина не может болеть, мама не желала запомнить. В её голосе было столько омерзения именно к «женщине», которая «передаёт гемофилию», как будто это не несвёртываемостъ крови, а цветущий сифилис.

В Городе, в принципе, никто к чужим детям слабости не питал. Даже родные отцы старались как можно меньше обращать на них внимания, никогда не хвалить и не ласкать, особенно на людях. А то вполне можно было прослыть «слюнтяем» и «бабой». Они, конечно, гордились наличием в семье «продолжателей рода», но исключительно в рамках поголовья, часто даже не ведая, какой класс посещает его персональный отрок. Любой взрослый по доброте душевной, так сказать, в воспитательных целях вполне мог влепить чужому ребёнку оплеуху, обругать, но не матерно! Матерно считалось величайшим позором, ибо если принять дословно, то реально получается, что кто-то «имел интимную связь с матерью младенца»! А кто такая мать сего младенца? Законная супружница сего отца! Стало быть, эту супружницу кто-то имел! Значит – она испорченная?! Воо-о-от! Это уже позор и для мужа и для всей семьи, от которого не отмыться вовек, то есть – смертельная обида. Поэтому побить соседского ребёнка для его же блага можно. Хорошие родители за это ещё и «спасибо» скажут! Дескать, спасибо, что вы не прошли мимо и сделали моему ребёнку замечание, когда он был неправ и вёл себя нехорошо. Значит, он вам не безразличен. Но «маму заругать»! Хотя слова об интимной связи очень даже употреблялись, когда кто-то давал честное слово. То есть, он не говорит: «Клянусь честью!» или «Даю слово!». Он говорил просто и понятно: «Если я совру – я свою маму е. л!». И все в Городе понимали, что человек этот честный и порядочный и говорит правду. На английском это звучит как «мазафака».

Раз уж все родители любят исключительно своих детей, то Аделаида, пытаясь понять, почему если папа «тока» (только) их любит, то почему всегда и во всём она виновата: «тивинавата!» (ты виновата!). Почему папа никогда не брал её сторону?! Ведь не бывает, чтоб все всегда были правы, а она – никогда? Папа на такие «кисли» (кислые) вопросы не отвечал, тем не менее – она всё же вытянула его на разговор. Двухсекундный, но очень ёмкий:

– Неужели я такая плохая, что всё делаю не так и постоянно неправа? Этого же не может быть! Все люди то правы, то неправы! Тебя спросить – не права всегда я одна!

– Нэт, канэшна, инагда права! Редка бивает.

Тогда почему ты никогда, ни разу в жизни меня не защитил?!

– Ты развэ не знаэш, кагда син Иосифа Виссаронича Сталина папал в плен и немци хатэли эво паменят на фердмаршала Паулюса, что Сталин нэмцам сказал? Што, знаэш?! Он сказал: «Я салдата на гэнэрала нэ менаю»! Он эво што, нэ любил?!

Нормально… Всё понятно. Ей объяснили на хорошем примере. Кратко и доходчиво. Как можно хорошо относиться к племянникам, или совсем чужим детям, если своих «на гэнэралав нэ менают»?!

И опять, опять, опять несостыковкаа-а-а! Кто пишет эти проклятые книги, в которых всё наоборот, в которых всё с ног на голову?! Если они врут, зачем тогда их вообще читать?! Кто прав? Кто неправ? Зачем русские подсовывают нам свои провокационные «произведения»?! От них только мучаешься, тратишь огромные силы, чтобы что-то понять, в чём-то разобраться. Ведь хочется поменьше делать в жизни ошибок, но надо хотя бы знать, что хорошо и что плохо, как у русского Маяковского!

Вот что это?! «У меня сохранился снимок обоих мальчиков, сидящих на парапете террасы. Г» видо (сын знакомых) сидит лицом к камере, но взгляд его устремлён чуть вбок и вниз, руки сложены на коленях, выражение лица и вся поза исполнены задумчивости и сосредоточенной серьёзности. Гвидо как раз пребывает в том отвлечённом состоянии, в какое он погружался даже в разгаре смеха и игры, – совершенно неожиданно, целиком, как будто вдруг решил уйти и оставил тут безмолвную прекрасную оболочку дожидаться, как пустой дом его возвращения. А рядом маленький Робин (сын автора) смотрит на него снизу, отвернув от камеры голову, но по линии щеки видно, что он смеётся; одна ручонка поднята вверх, другая держит Гвидо за рукав, как будто он тянет его, уговаривая пойти поиграть. Ножки, свисающие с парапета, проворный аппарат схватил в миг нетерпеливого рывка – сейчас он соскользнёт вниз и побежит в сад играть в прятки».

Или очень глупо, или всё это просто придуманное враньё, что скорее всего!

Значит, фотографировавший навёл резкость не на своего сына, смотрящего снизу вверх, как будто он «второй сорт», а на чужого мальчика. В центре снимка этот самый Гвидо – сын их знакомых, который мало того, что не играет с ребёнком, а ещё заставляет его просить поиграть, типа «он задумался». О чём это, интересно, может задумываться соседский сын?! Папа ни за что бы не стал так фотографировать, чтоб лицо Сёмочки было не видно, а видна была только «линия щеки»! Что это ещё за «линия щеки»?! Когда папа их фотографировал, то они оба с Сёмой должны были смотреть именно в объектив и «улибаца» (улыбаться). Если с чужими детьми, то они, как правило, вообще не попадали в кадр. «Он оставил тут прекрасную безмолвную оболочку»! У кого «прекрасная»?! У Кощейкиного брата?! Или у Феди?! А может, у Кости?! До чего смешно, аж противно! Зачем так людям врать?! Вон Тарас Бульба убил своего сына Андрия за то, что тот вроде как предал свой народ и женился на вражеской княжне. Так ведь это же дурацкая сказка! И у Горького его произведения раннего периода потому и названы «романтическими», то есть дурацкими, написанными в молодости, когда мозгов нет! Поэтому это тоже всё враньё и выдумка! Какая мать «залезет» в стан врага и тем более убьёт своего родного сына только за то, что он перешёл на чужую сторону?!

– Теперь ты понимаешь, что романтика – это глупости!

Так ведь Горький – буревестник революции? – недоумевала Аделаида. – Как он может быть дураком?

– Ни-э-э-т! – разочарованно тянула мама. – Он сперва был романтиком, потом многое понял, исправился и стал буревестником, поняла? Он изменился!

Ну, ладно, чужих любить, конечно, не за что, свои – частная собственность, со всеми потрохами… И всё-таки эту любовь ни в коем случае нельзя показывать! Нельзя, чтобы кто-нибудь о ней догадался и рассказал другим, что «Василий почти готов поменять солдата, но только в лице Сёмочки, на генерала!» Вот это – позорище! Это значит – Василий – слабак, вовсе не мужчина, а подкаблучник! Хотя, возможно, желание папы и мамы, чтоб она была «кристалличэской дэвучкой» вызвано вовсе не любовью к ней, а элементарным желанием «быть на высоте», выглядеть «недосягаемыми»? Тут если ещё племянники приедут, которые скорее всего вообще невменяемые, они же всю картину испортят. Будут отвлекать Аделаиду и вообще – маме не нужно их «влияние». Не простое, не хорошее! Как мама говорит? «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь!». А вот она, Аделаида, конечно, отдала бы очень многое, чтоб папин брат Янис пожил у них хоть несколько дней. Или его взрослые красивые сыновья. Как бы она, надув щёки, ходила с ними гулять по улице! И все бы на них смотрели с интересом и завистью. И никто, ни одна скотина не смогла бы обернуться на неё и засмеяться вслед! Это её братья!