Э! Пропусти меня! А то наступишь – убьёшь!

И все останавливались, пропуская маму, убирающую посуду со стола. Но, кроме Аделаиды, никто не понимал, что мама чувствует сейчас себя жертвой и они, эти «оболтусы» должны ей быть благодарны за то, что их пригласили, за то, что мама за ними ухаживает как прислуга. Они «поели, попили, встали – пошли»! Они действительно не понимали, что мама приносит себя в жертву, потому что у них тоже были свои мамы и никто так не «мучался». Вскоре наступал момент, когда маме эта неблагодарность уже начинала надоедать. Она её раздражала. Аделаида видела, что «пиршество», как мама называла застолье, маму утомило и ей всё и все действуют на нервы. Она всё громче стучала тарелками, роняла стаканы с лимонадом, они разбивались, она тёрла шваброй пол, потом рассыпались фрукты.

Аделаиде передавалась эта нервозность. Она понимала – мама устала и ей все надоели. Ей становилось тоскливо, а ничего не понимавшие и не чувствовавшие одноклассники веселились, как будто это у них День рожденья. Её больше не радовали ни музыка, ни шутки. Ей хотелось только одного, чтоб они поскорей ушли. Мама ходила между ними, сжав рот в ниточку, с выражением лица Святой Шушаники – мученицы.

Наконец, часы выкукукивали девять. Тут, как по мановению волшебной палочки в дверях появлялся папа:

Харашо ви пришли Аделаидочку нашу дочку паздравили Днём ражденя!.. Тэпэр всэ могут дамой ити!

Потом вперёд выходила мама, кланялась в пояс и, в надежде, что все поймут её сарказм, надрывно декламировала:

– Спасибо вам! Спасибо вам всем за то, что пришли в мой дом! Что поели, попили!

Одноклассники смущённо улыбались, топтались в коридоре, гордые и довольные, что доставили маме такое удовольствие.

– Пожалуйста! – отвечали они.

– О! Вы так добры! – заходилась мама. – Захаживайте!

– Спасибо!.. – они всё ещё не понимали… они всё ещё не чувстовали…

Аделаида готова была провалиться не сквозь землю, а куда-нибудь в жерло вулкана и желательно пролететь до самого ядра Земли.

Ребята шумно вываливали в коридор, смеясь и болтая, натягивали пальто и куртки, опять почти не обращая внимания на стоящую тут же в виде надгробья маму. Лицо её становилось застывшей посмертной маской так почитаемого ею поэта Александра Сергеевича Пушкина – столько боли и скорби было в нём! Наконец, закрывалась дверь за последним посетителем. Аделаида сжималась, как спираль от раскладушки. Сейчас самым главным было ни духом ни словом не спровоцировать маму, иначе это могло закончиться глобальной катастрофой.

– Я буду посуду мыть, а ты вытирать, – строго говорила мама.

Так напор упал, колонка уже не включится, – у Аделаиды смертельно болела голова и ей хотелось лечь.

– Поставь чайник. Это нельзя оставлять назавтра! Всё провоняет! Буду мыть в тазу.

Чайник закипал. Аделаида протирала непромытые, жирные тарелки и каждый раз давала себе честное слово, что больше никаких Дней рождений справлять не будет. Потом мама шла в гостиную и звала Аделаиду:

Иди сюда! Эй, тебе говорю, сюда иди! Что-то мне совсем плохо! Давай, измерь мне давление!

Давление бывало почти всегда немного повышенным, и как только мама о нём узнавала, ей становилось «ужасно плохо». На следующий день она тоже не вставала, вызывала участковую Лолу и брала «больничный». Аделаиде казалось, если б Лола дала, то мама взяла бы «больничный» до её следующиго Дня рождения.

Как-то раз Аделаида попробовала изменить сценарий: попросила маму с папой пойти погулять, пока у неё будут гости:

Сходите к тёте Эмме с дядей Мишей. Они же ваши друзья. А мы с девчонками всё сами уберём и посуду помоем, так что вы придёте вообще в чистую квартиру и ты, мама, не будешь две недели болеть…

Мама согласилась и они ушли. Вернулись родители ровно через час в самый разгар веселья:

– Мам! Вы уже пришли?! Ты же обещала!

– Что я обещала?! Ещё не хватало, чтоб меня из собственного дома выгоняли! Это ещё что такое?! Когда хочу – тогда уйду! Когда хочу – тогда приду! Тебя я забыла спросить!

«А, может, они поссорились с тётей Эммой? – подумала Аделаида. – Может, тётя Эмма догадалась о том случае, когда они с дядей Мишей очень сильно поссорились. Он кричал на неё, что она хочет его убить; а она кричала, что зарабатывает как может, кормит семью, и громко плакала».

Тётя Эмма шила на заказ, и у неё везде валялись нитки, булавки, иголки, лоскутки. Дядя Миша, конечно, ругался изредка на жену, но изменить ничего не мог. Это у неё было и для души и для финансовых прибавок к небольшой учительской зарплате. Папе очень не нравилось, что тётя Эмма шьёт. Однажды, когда никого в комнате не было, вытащил из клубка иголку и воткнул её ушком в кресло:

Миша! – позвал он. – Иды, в шахмати паиграэм!

Иду! – дядя Миша, осторожно поставив на стол две пиалы с узбекским чаем – для себя и для друга, и в предвкушении наслаждения с разгону шмякнулся в кресло.

– Аа-а-а! Ах, ты!.. Эмма! Сколько раз говорил: «Смотри за своими иголками и нитками!»

Дядя Миша вертелся, тщетно пытаясь увидеть свой зад и то, что в него воткнулось.

Папа кинулся помогать:

– Пакажи! Пакажи! Что слючился?

Сто раз говорил – не бросай иголки на кресло! Вот видишь – воткнулась! Сейчас соберу и выкину всё в мусорный ящик!

Они долго прямо при папе переругивались. Потом дядя Миша часто напоминал тёте Эмме о её проступке.

Так, может, тётя Эмма догадалась, что это сделал папа, и они рассорились? Потому мама с папой вернулись так скоро?! Да нет… не похоже… Они, скорее всего, вообще туда не ходили, а весь час стояли и заглядывали в окна!»

У Фрукта всё было не так. И гости к ним ходили когда хотели, и родители оставляли его одного по нескольку дней. Так они и готовили кучу вкусных вещей, чтоб ему было чем угощать одноклассников. Они не заперли сервант на ключ и не заклеили в нём стёкла, за которыми хранился чешский сервиз «Мадонна» – предмет беспредельной гордости Горожан и бессрочный пропуск в «приличное» общество. Возможно, родители Фрукта себя сами не причисляли к «приличному» Городскому обществу? Иначе как можно было объяснить отсутствие у них внимания в сыну? А вдруг, пока их нет, что-то нехорошее «слючица»? Во! Вдруг Мойша тоже будет с кем-то из девочек «играться», как та мамина одноклассница, и она, как та девочка, «испортится»? Разрежут ей живот и, чтоб «скрыть позор», как и те, оставят ребёнка в роддоме!

Однако, как ни странно, сервиз никто не разбил, «играться» никто и не пытался. Фрукт в понедельник приходил в школу в прекрасном настроении, без следов родительских «внушений».

«Почему Мойше можно всё, а мне ничего?! – ломала голову Аделаида. – Конечно, родители должны смотреть за своими детьми, но когда они даже не разрешают закрывать дверь в свою комнату, как это называется?! Когда только от одних звуков от длинно-протяжного на полувдохе-полувыдохе: „Хаделаида-а-а-а!“ – немеют руки и ноги, и ведь даже нельзя в пионерский лагерь, чтоб побыть хоть несколько дней без родителей!»

Нет! Она их очень-очень любила! Просто… Ну, например, просто были такие минуты, когда хотелось о чём-то в одиночестве подумать, подытожить что-то, поразмышлять.

О чём ты думаешь? – благодушный тон мамы не мог её обмануть. Мама бесшумно вошла в её комнату и очень насторожилась, заметив, что Аделаида не читает, не пишет, а просто сидит и смотрит в одну точку. Но мама сегодня была в хорошем настроении, видно, пока под действием «хороших успокоительных» Елизаветы Абрамовны. – О чём думаешь, спрашиваю? А, мечтаешь? Ну, помечтай, помечтай немножко!

Ура! Мама разрешила помечтать!

Иногда Аделаида хотела, чтоб произошло землетрясение, чтоб они остались без дома, чтоб жили в бараке со всеми людьми вместе, чтоб ели из ведра и ходили в общий туалет. Тогда взрослые будут отдельно, маленькие дети отдельно; им же, наверное, предоставят брезентовые палатки для девочек и для мальчиков. Они будут в подростковой. О! Как девчонки будут шушукаться перед сном, рассказывая друг другу свои секреты, и никто, в семейных трусах со словами: «Спат! Спат!», не будет выдёргивать телевизионный провод из розетки сразу после прогноза погоды в программе «Время».