«Итак, — подумал я, закрывая рукопись, — в отличие от многих других сочинений подобного рода, оказавшийся в моих руках документ даже не претендовал на подлинность».

— Ты вообще это читал? — спросил я Лифшица на следующее утро.

— Естественно, нет, — сказал он, с грустью гася сигарету, — нет у меня времени все это читать.

Я вкратце пересказал ему содержание рукописи и спросил, не занимался ли ею кто-нибудь в прошлом. Ничего про это Лифшиц не знал. «А тебе это вообще очень нужно?» — вяло спросил он. Мы запустили компьютер на тематический поиск, но совершенно безрезультатно. «Может быть, где-нибудь в справочниках, — задумчиво сказал Лифшиц, — или в каких-нибудь книгах». Составив с ним список книг, в которых могла бы оказаться ссылка на нашу рукопись, я отправился в библиотеку. Но, проведя несколько часов в поисках и просмотрев несколько пачек книг, я пришел к выводу, что этой странной рукописью не занимался еще никто. В конечном счете, не зная, что делать дальше, я начал просто слоняться среди полок, наугад открывая самые разные книги. Ни одна из них не имела к рукописи никакого отношения. Именно за этим занятием меня и застал Боря Кричевский. Воспользовавшись моей минутной растерянностью, он уговорил меня спуститься в кафе. Мы взяли по чашке кофе и вышли в узкий закрытый дворик, примыкающий к «Багдаду»[30].

— Давно я тебя не видел, — сказал Боря.

— Странно. Я здесь часто бываю. Особенно в это время года, — добавил я, подумав.

— Ты так сосредоточенно что-то искал, что я даже не знал, подходить к тебе или нет.

— Конечно, подходить, — сказал я, стараясь придать своему голосу максимальную естественность, — ничего срочного я там не искал.

— А все-таки, что? Можно спросить? Статью пишешь? Я вот тут тоже одну задумал, все руки не доходят. Так все-таки?

Погода портилась. Наш дворик захлестнуло холодным ветром, встрепенулась вершина пальмы, и к тому же мне расхотелось врать. Но выбора не было.

— Да нет, — сказал я, — какая там статья. Просто любопытство — ищу что-нибудь про демонов, духов, лилин и тому подобное.

— Ого, куда тебя занесло! — сказал он. — Что, собираешься заняться фольклором?

— Да нет! Действительно просто любопытно.

— А зря, — ответил Боря, подумав. — Говорят, что теперь под это можно хорошие гранты получить. Аутентичное самоощущение народных масс. Почти также хорошо идет, как мирный процесс. Хотя и хуже, чем сочинения про труды и дни покойничка.

— Ну вот и займись, — сказал я, неожиданно разозлившись.

Боря поднял на меня глаза, как-то беззащитно моргнул, и мое раздражение мгновенно улетучилось.

— Прости, — сказал он, подумав, — у меня просто паршивое настроение. Да и погода дрянь.

Про причину его плохого настроения я, как, впрочем, и весь университет, был уже наслышан. «Его жене, — как-то сказал мне Саша Межерицкий, — не следовало выходить замуж за ученого, даже очень посредственного». Может быть, это было и не так, но отношения у них были сложными.

— Ладно, — сказал я, — прекрати извиняться. А что у тебя произошло?

— Так. Ничего особенного. Не люблю такую погоду. Небо серое, ветрено. А лилин — это те, которые детей убивают?

— Ну, вроде того.

— Н-да, ничего себе. Хороши тетки. Впрочем, может во всем этом и есть доля истины. Все-таки подлинное народное самосознание. Голоса, заглушенные всевластием закона. Ты, вообще-то, обращал внимание, как Бог обделил нас женщинами?

— В каком смысле?

— В смысле человеческих качеств, — ответил Боря, — и в смысле необходимости как-то с ними мириться.

Мне стало скучно; к тому же в воздухе уже висел затхлый нафталиновый запах исповеди. Впрочем, при входе в кафе показался Саша Межерицкий с пачкой графиков и каких-то статистических вычислений; жестом я предложил ему присоединиться к нам в надежде, что это избавит меня от неминуемой исповеди. Но Боря, кратко поздоровавшись с Сашей, немедленно вернулся к своей мысли.

— Магомет утверждал, что у женщины нет души, — сказал он, — и, на мой взгляд, это очень правильно. Никакой души, одни интересы. А один мой приятель мне как-то сказал, что все, что Бог дал человеку, он взял у женщины. По-моему метко, а?

— По-моему, бред, — ответил Саша.

Ситуация медленно прояснялась и необходимость выступать в качестве психолога заранее испортила мне настроение. Но, к сожалению, в отличие от меня, Саша, как мне показалось, чувствовал не только раздражение.

— Ну, и в чем же это проявляется? — спросил он.

— Да во всем, — ответил Боря. — Помнишь Ницше: «Все в женщине — загадка; и все в ней имеет разгадку, имя ей — беременность». Ну, а дальше — как по нотам. Для ребенка нужен муж, нужен дом, нужно уютное гнездышко. Всепоглощающая, не знающая ни принципов, ни компромиссов страсть к устроению собственной жизни. И мы для этой страсти только средство; ничего личного в ней нет. Все для фронта, все для победы. А идеал — это богатый торгаш, потому что у него уже сейчас денег больше, чем будет у нас всех троих вместе взятых, когда мы станем профессорами. А на кучу баксов можно такое гнездышко свить, такую пыль пустить в глаза подругам.

— Но на это можно и иначе посмотреть, — сказал Саша, — просто женщина стремится создать семью, дом, очаг, как когда-то говорили, воспитать нормальных детей. Можно только радоваться тому, что ее мысли направлены не на романтические фантомы, а на то, чтобы этот дом был защищен, чтобы ее дети росли в человеческих условиях. И в любви к детям я не вижу ничего плохого, даже если эта любовь немного преувеличена. Самая сильная материнская любовь — это любовь «идише мамы», но уж в этом ты, я надеюсь, не найдешь ничего плохого?

— Еще как найду, — сказал Боря, — если есть что-то, в чем я уверен, так это то, что ничто не калечит детей так, как слепая, всепрощающая материнская любовь. Когда ребенок — это главная цель, а все остальное — обстоятельства и средства. Я не про интеллект говорю; интеллекту это часто даже на пользу, а про чисто человеческие качества. Вырастают уроды, которые никого, кроме себя, не видят и через любого переступят.

Я встал и принес себе еще чашку кофе. Но когда я вернулся, Боря все еще говорил.

— Если уж речь зашла об «идише маме», — продолжал он, — то у нас с женщинами — вообще полная катастрофа. Галут в этом смысле подействовал на нас крайне разрушительно. У других народов есть еще хоть какие-то исключения или что-то в этом духе, а у нас все покрыто болотом безликой целеустремленности.

Это был обычный еврейский антисемитизм, и я промолчал. Но Боря распалялся все больше.

— Обратите внимание, — продолжал он, — между Марией Магдалиной и Моникой Левински — ни одной еврейской женщины, достойной упоминания. Даже жена Рабби Акивы, про которую мы вечно слышим, и та — римлянка.

— Ну, это не большая потеря, — ответил Саша мрачно, — как, впрочем, и ее муж.

Но Боря его не слышал; он продолжал говорить.

— У других народов есть женщины-поэты, художники, царицы, интеллектуалки, авантюристки, в конце концов, а у нас сплошные склочные домохозяйки; безымянные и одинаковые. Открываешь Талмуд, что делает женщина — ругает мужа за то, что он бездельничает и не содержит семью; открываешь хасидские притчи, что делает женщина? Правильно, все то же. Подумай, прошло полторы тысячи лет, а еврейская женщина все еще собачится с мужем по поводу денег.

— Ну, тут ты не прав, — сказал Саша, — боюсь, что этим занята значительная часть женщин безотносительно к национальности.

— Это не ответ, — возразил Боря, — ты просто уходишь от вопроса.

Ветер зашевелил верхушку кипариса, и, пытаясь отвлечься от их разговора, я стал вглядываться в ее судорожное движение. Солнечные блики скользили по его веткам, раскачиваясь вслед за порывами ветра.

— Еврейская женщина, — сказал Саша, — своей стойкостью, своей верностью дому, своей любовью к детям сохранила еврейский народ на протяжении двух тысяч лет галута. На самом деле это она сделала то, что обычно приписывают иудаизму. И поэтому все твои разговоры о талантах просто нелепы; выше этого дара просто ничего быть не может. И, кстати, — добавил он, подумав и посмотрев на Борю, — уж если тебе нужны актрисы и поэтессы, то у нас их тоже предостаточно. Сара Бернар, например, или Гертруда Стайн. А последняя, кстати говоря, лесбиянка.