— Поживи одна, осмотрись в жизни, подумай,— сказал ей муж.— Ты слишком предана мне. Нехорошо это. Поступай в вечернюю школу. Так будет лучше для тебя...

...Годы учения в вечерней школе. Редкие свидания, когда, едва встретившись, уже думаешь с отчаянием о предстоящей разлуке.

Смерть дочери из-за ошибки врача. Не разглядел, принял дифтерию за ангину. Когда сделали вливание сыворотки, было уже поздно.

Четыре часа простояла Шура на коленях у больничной кровати, обнимая маленькое тело. Потом встала, шатаясь: надо известить Сережу. Оказалось, кто-то из врачей уже позвонил ему. Вдвоем увезли дочку — то, что от нее осталось.

Потом не могла простить себе, что даже в час материнского горя не могла не подумать: «Теперь бросит меня... Оленька только и связывала!» Муж знал, что детей у нее больше не будет, а он так любил детей.

Тогда она была уже студенткой медицинского института. От тоски по ребенку, от беспомощного страха потерять мужа, ревнивых опасений спасалась одним — работой. Сперанский только случайно узнал, какого высокого мнения были о его жене и профессура, и товарищи. Ее оставляли при кафедре хирургии. Конечно, она отказалась наотрез и с тех пор ездила вместе с мужем со стройки на стройку.

На Вечном Пороге Александра Прокофьевна заведовала больницей. Больных было мало. Народ на гидрострое все больше молодой, здоровый. Случались производственные травмы, но крайне редко.

— Совсем деквалифицируюсь! — шутила хирург Сперанская. ...За кофе Сергей Николаевич, как всегда, делился своими заботами. Он боялся весеннего паводка.

— Бетон! Сейчас это для нас все,— хмуро сказал он.

— Сережа, мне опять надо съездить на Абакумовскую заимку. Ты сможешь дать мне машину?

— Легковая туда не пройдет. Разве вездеход...

— Какую можно!

— На который час?

— Как закончу утренний прием. К одиннадцати.

— Хорошо.

Александра Прокофьевна положила мужу на тарелку кусок пирога с брусникой.

— Вчера заходил Радик,— сказала она, улыбаясь.— Сидел с полчаса. Чаем его напоила. Говорит, если Таня не выйдет за него замуж,— просто не переживет.

— Переживет! — с досадой возразил Сперанский.— Большую ошибку сделает Таня, если выйдет за него.

— Ты недолюбливаешь Радика.

— А за что его любить? Эгоист высшей марки. Не понимаю, за что ты его привечаешь?

— Но я его на руках когда-то носила... Помнишь, сразу после войны на строительстве моста через Волгу? Ему было четыре годика. Такой забавный мальчишка. Синеглазый. Все его любили!

— Его слишком много носили на руках.

— Но ты не можешь сказать, что Радий плохой инженер?

— Инженер он способный, настойчивый. Если бы не он, вряд ли разработали новую технологию в такой срок.

— Ну, вот видишь!

— Этого, Шура, мало для человека.

— Отец его мог устроить в Москве, а он приехал на Север...

— Для анкеты. Прежде, чем осесть в столице. Тане надо открыть на него глаза. Хоть бы ты это сделала! Мне неловко.— Сергей Николаевич поднялся из-за стола.— Жаль девушку, Шура. Она хорошая. Кстати, ее любит настоящий человек!

— Этот шофер... Зиновий Гусач?

— Да. Чудесный парень.

2

Зиновий Гусач, король трассы! Так прозвали Зиновия потому, что поистине не было лучшего водителя по всей тайге — от Красноярска до Вечного Порога. Он мой самый лучший друг, и я хочу рассказать о нем. Его все у нас любят — разве можно не любить такого хорошего парня? У него ровно столько врагов, сколько нужно иметь выдающемуся человеку: так, всякие завистники, ревнивцы или те, кого он пристыдил однажды. Особенно плохо к нему относился инженер Радий Глухов — еще до того, как они полюбили одну и ту же девушку. Мне кажется, Глухов чувствовал рядом с Зиновием свою гражданскую неполноценность, если так можно выразиться. В Зиновии было то; что мы называем врожденной интеллигентностью, в самом лучшем смысле этого слова. Когда один живет лишь для себя, а другой вечно забывает о себе ради других, это всем бросается в глаза.

Зиновий по натуре добр, отзывчив, простодушен, весел (когда на него не нападает тоска), покладист и всем словно родня.

В общежитии он очень мучился: не может уснуть, если кто-нибудь рядом шепчется или листает страницы. Все радовались, когда Зиновий получил отдельную комнату. Для него эта комната была вдвойне дорога, так как за стеной жила Таня Эйсмонт. Ведь это много значит, когда живешь рядом: чаще встречаешься, перекинешься словом-другим, по-соседски постучишься в дверь, вроде тебе понадобилась щепотка соли.

Но Зиновий отдал свою комнату Федосье Ивановне Прокопенко — почти незнакомой женщине. Он вез ее в кабине семьсот километров. Она ехала к мужу, инженеру Прокопенко. Можно представить состояние Зиновия, если он прекрасно знал, что этот Прокопенко из Чернигова сошелся с буфетчицей Аэлитой и у них самый медовый месяц. Федосья Ивановна оказалась очень славной женщиной — веселой, бодрой, услужливой. Она сыпала пословицами и поговорками, на каждой стоянке обшивала и самого Зиновия и других парней. Кому пуговицу пришьет, кому завязку к шапке или заплату на порванную спецовку. Она беспокоилась о муже, который уже полгода, как ей не писал, только слал деньги. Федосья Ивановна жила у сестры на Лене. Обе работали в колхозе.

— Если он завел другую,— размышляла Федосья Ивановна,— как говорится, седина в бороду — бес в ребро,— тогда бог с ним, с моим Прокопенкой, хотя и прожили с ним без малого двадцать лет. Ну, а как заболел? Ревматизм скрючил... или увечье получил? Мужик самолюбивый, помощи не попросит.

Федосья Ивановна, всхлипывая, утирала слезы штапельным платком.

Зиновий буквально извелся за дорогу. Конечно, он заверил бедную женщину, что Прокопенко здоров как бык и никакого увечья не получал. Он завез Федосью Ивановну к себе, велел ей спать (она вместо того затеяла генеральную уборку), а сам поехал искать ее мужа.

Прокопенко, услышав о приезде жены, горько заплакал, из чего Зиновий заключил, что начальник котлована не окончательно потерял совесть, и решил во что бы то ни стало примирить супругов.

Примирить-то он их примирил (Федосья Ивановна теперь работает на гидрострое поварихой), но комнаты лишился, так как нахальная Аэлита категорически отказалась выехать из прокопенковской квартиры, и Зиновий отдал раскаявшемуся и жаждущему тихой пристани Прокопенко свою комнату. Сам он хотел перебраться опять в общежитие, но мы с отцом уговорили его поселиться с нами.

Втроем мы зажили чудесно — дружно и весело. Все-то у нас шуточки, смех, песни. Домашними обязанностями не считались, никаких дежурств не устанавливали. Ложки-плошки у нас в руках так и летали: не успеешь оглянуться — посуда перемыта, пол чисто выдраен, дрова наколоты, печь уже накалилась докрасна. И каждый может приняться за свое: читать или что-либо мастерить, идти в клуб или взять коньки и — на Ыйдыгу, где расчищен каток.

Так бы мы и жили душа в душу, но Зиновий окончательно влюбился.

Зиновий у всех на виду — король трассы! Кто не знал его новенькой машины с красными флажками на радиаторе и золотой звездой на борту! Весь гидрострой обсуждал его шансы. Большинство было настроено скептически.

— Не по себе, Зинка, дерево рубишь! — предупреждали его парни.— За ней вон инженер Глухов как ухлыстывает. На Север к ней приехал. Только согласись Танечка — хоть сейчас в загс.

— Но она не соглашается,— напоминал Зиновий.

— Не сразу. Девушки любят поломаться. И у самой у нее высшее образование. Диплом инженера. А ты что? Шофер!! Знаешь, какая о нас слава идет? Ты вот и не пьешь, и налево не работаешь, а плохая слава и на тебя тень накладывает. Одно слово — шофер! А Радий этот хоть и дерьмо, но зато инженер. Друг детства, вместе учились. А ты хоть и король трассы, а все шофер!

— Разве женщины за специальность любят? — задумчиво возражал Зиновий.

— Чудак человек! Не за специальность, а за положение.

— Таня не такая! — решительно опровергал Зиновий.