— Напрасно! — не выдержала Виринея Егоровна.— Нерадивые, бесхозяйственные люди играли на вашем патриотизме, а вы вместо того, чтобы у них потребовать, обходились. Да еще гордитесь этим. Зачем привычку к труду заменять привычкой к искусственно создаваемым трудностям? Хватит трудностей стихийных: необжитый, суровый край, вечная мерзлота, бездорожья, метели и морозы, высокая сейсмичность. Да что говорить!..— Ока пренебрежительно махнула головой.
Полина Осиповна покраснела, вернее, покрылась багровыми пятнами.
— Как хотите, Виринея Егоровна, но строить театр раньше, чем построена дорога, а ретрансляционную телевизионную станцию прежде моста... Мы все здесь живем и работаем лишь для БАМа...
— Ошибаетесь, прежде всего мы осваиваем край, обживаем его и должны добиться, чтоб люди не разъехались кто куда — все построено, после нас хоть потоп. Мы отвечаем за воспитание этих людей, их духовное, моральное и физическое состояние. Не одним хлебом жив человек, нужна ему и духовная пища — вот для чего театр.
Поджав губы, Полина Осиповна поднялась.
— Пойду, товарищ Бесфамильная. Вы не правы, и я верю, что вам это еще укажут свыше.
— Перечитайте то место у Чернышевского, о котором я вам не раз напоминала,— невозмутимо ответила секретарь райкома.— Хорошо сказано: — «Важнейшим препятствием к развитию производства надобно считать те формы, которые неблагоприятны умственному развитию работника».
Полина Осиповна вышла, еле удержавшись, чтоб не хлопнуть дверью.
Виринея Егоровна, нахмурившись, посмотрела ей вслед:
— Бывшая бетонщица, электросварщица. До сих пор убеждена, что лишения, которые она переносила на стройках, ускорили строительство. Думать, что за большинство ее лишений кое-кого следовало бы судить, для нее непереносимо. Театр ее доконал. Отныне все жалобы на меня строчит в обком, в ЦК. Жаль ее. Ну, а теперь ты, Алеша, иди оформляйся.— Она растолковала, куда и к кому идти.— А затем перебирайтесь с Женей в пекарню. Ты, Андрей, наверно, пойдешь им помочь? Но сначала пообедайте, у нас неплохая столовая.
Мы, все трое, стали ее благодарить. Она улыбалась с довольным видом, скуластенькая, черноглазая, черноволосая, загорелая, явная примесь якутской крови, а прапрадед был наверняка бродяга без фамилии. Одета она была модно, со вкусом, но не молодилась, пятьдесят лет выдавались честно «на-гора».
Мне она понравилась.
Когда мы уходили, она как бы стала оправдываться перед Алешей за устаревшую пекарню. Просила потерпеть около года, пока отстроят и пустят в эксплуатацию хлебозавод.
— Да я, наоборот, рад,— сказал Алеша, лукаво улыбнувшись.
— Рад? Но почему, ведь тяжелее...
— Рецепт у меня есть один. Бывшего флотского хлеба. Давно мечтал такой хлеб людям испечь. Уговаривал мастера, главного инженера, директора, в партком ходил — куда там. Не стандартный. Знал рецепт от одного старого пенсионера-севастопольца. Все жалел он, что теперь такого вкусного ржаного хлеба не выпекают. Боялся, умрет, так и не передав никому способ приготовления. Приходил к нам в ГПТУ, но никто, кроме меня, не заинтересовался. Меня на дачу к себе приглашал — он там круглый год живет один: все родные у него умерли. Вот мы с ним несколько раз выпекали тот хлеб в русской печи... Он даже на другой день такой свежий, будто после выпечки, и так пахнет, и до чего вкусный! Вот увидите. Так вот, я этот флотский хлеб буду выпекать — пусть люди поедят пока... Может, и когда хлебозавод построят, потребуют...
— Спасибо, Алеша! — от всей души сказала Виринея Егоровна. Она была тронута.
Глава шестая
АЛЕШИН ХЛЕБ
Пекарня находилась на берегу Ыйдыги — своенравной таежной реки, впадающей в Байкал. Мы спустились к ней по крутой тропе (мальчишки показали, где поближе пройти). Это был старый бревенчатый дом с надстройкой над серединой дома и крытой галереей вокруг надстройки.
Рядом лепились по сопке такие же бревенчатые дома, потемневшие от времени, почти черные. Старый город, серый, обомшелый Сен-Мар,— не таким быть Зурбагану!
Под пекарню, видимо, отвели один из таких сибирских домов прошлого столетия.
—Дверь открыла крепкая чернобровая женщина лет сорока, в цветастом платке. Алеша представился.
— Наконец-то! — воскликнула она обрадованно.— Сижу на вещах, жду нового пекаря. Вышла замуж и никак не могу уехать к мужу — уж он осерчал на меня. Да что ж я, проходите, пожалуйста.
Мы прошли просторные сени с прорезанным в наружной стене маленьким окошком — через него, наверно, отгружали хлеб — и очутились в самой пекарне. Узенькая лесенка в глубине вела в мезонин. Дверь налево в две жилые комнаты с видом на реку. Хозяйка провела нас в первую, проходную комнату, и мы с облегчением поставили там тяжелые вещи (книги!).
— Меня звать Васса Григорьевна. Я сегодня в ночь и уеду. Чемоданы давно собраны. Вещи эти не мои — казенные, вам останутся,— она показала на большой квадратный стол, деревянный диван, испорченную фисгармонию, стулья. В соседней комнате еще были деревянные кровати, полки для книг, старомодная стеклянная горка для посуды, на тумбочке возле двери стоял телефон.
— Мне уж звонили насчет вас,— сказала бывшая завпекарней Алеше.— В этих комнатах будете жить. Вы, механик Женя и подручный, если возьмете его из общежития либо из палатки. А верхнюю светелку для приезжей врачихи определили. Научный работник она, что ли. В институте будет работать, как его — «Проблемы Севера».
— Христина! — вскричал в полном восторге Алеша. Женя быстро взглянул на него — грустно и неодобрительно.
— Вот-вот, Христина. Фамилия у нее какая-то чудная — Даль, но она из здешних, не то что мы, понаехали бог знает откуда. Вы ее знаете?
— Знаем! — весело ответил Алеша, а Женя смотрел на него сочувственно, чуть нахмурив тонкие темные брови.
— Мне уж в горсовете наказывали, чтоб никого не пускала в мезонин-то. Для начальника орса берегли. Он третий месяц в гостинице проживает. В командировке сейчас. Проездил комнату, сердешный.
— Покажите, пожалуйста, пекарню,— попросил Алеша. И мы вернулись в пекарню.
— Вот, конечно, печь. В отличном состоянии теперь,— начала Васса Григорьевна,— а уж помучилась я с ней, не приведи господи! Сверху хлеб печется, снизу — сырой. Спасибо, в отпуск на родину хороший печник приезжал, так потрудился для людей и сделал. Вот тестомешалка. Опять же шефы помогли из мостоотряда. А то ведь одни бабы работали, просто без рук оставались. Теперь же чудо, а не тестомешалка! Уж так довольна! — Васса Григорьевна подвела нас к неуклюжему, безобразному сооружению, на которое она взирала с восхищением.
— Вы только взгляните, круглая квашня! Может на колесиках передвигаться, тесто месится трехлапчатым рычагом, ну словно три руки, правда? Содержать в чистоте гораздо легче, чем эти дежи.
— А чем нагревается печь? — озабоченно спросил Алеша.
— Дровами. Уже заготовлены на зиму. Под полом сложены. Прежде ведь дом-то на сваях стоял. А мы отгородили их, получился внизу дровяник. И дрова сухие, и брать их легче зимой.
— Сколько дней пекарня простаивает?
— Как одна осталась — четвертый день.
— А как же?..
— В Сен-Маре ведь две пекарни.— Она посмотрела на часы.—
Скоро машина за мной придет. Дай-ка я пока самовар вздую да напою вас, ребятки, чайком. Время еще есть.
За чаем словоохотливая Васса Григорьевна рассказала нам жуткую историю.
Дом этот когда-то принадлежал зверолову и золотоискателю. Он жил в нем с женой, матерью и тремя маленькими детьми. И вот в ноябрьскую ночь 1929 года бандиты вырезали всю семью, перерыли все вещи, видно, золото искали...
— И детей?! — ахнул я.
— И деток. Родных у них не было, и дом отошел в горсовет. Жить в нем никто не захотел. Отвели под пекарню.
— Привидения не водятся? — в шутку поинтересовался Женя.
— При нас не бывало. А при вас не знамо, как будет. Может, и черти появятся...
Васса Григорьевна фыркнула. Скоро за ней пришла машина, мы погрузили чемоданы, узлы, подсадили ее в кабину, пожелали семейного счастья и остались одни.