Домой Виктор вернулся на заходе солнца. Едва он успел перешагнуть порог, отец осведомился:

— Ну, сынок, рассказывай, зачем Серго Орджоникидзе вызывал?

Виктор отвечать на вопрос не торопился: переоделся в сухую одежду, попросил мать собрать ужин и, присев за стол, задумался.

— Может быть, беда какая случилась? — забеспокоился Алексей Андреевич. — Почему молчишь?

— Расставаться с вами не хочется.

— Это по какой причине?

— В Америку посылают.

— В Америку?!

— Наше правительство закупило у Биларда станки. Мне поручено принять эти станки, научиться их налаживать и ремонтировать.

Алексей Андреевич прошелся по комнате и, присев на табуретку, степенно высказался:

— Большое дело доверили. Американцы, тоска зеленая, так учить, как Силыч, не будут. Но ты не падай духом. Человек, тоска зеленая, любое дело при желании осилит. А в Америку сам поедешь или с группой?

— Поедем с Антонио Ривасом.

— Это с тем испанцем, который на заводе в технической библиотеке работает? Антонио — парень надежный. Его фашисты к смертной казни приговорили…

— Он же коммунист. В Мадриде командовал отрядом народной милиции.

— Знаю. Силыч как-то с ним заходил. Антонио рассказывал, как его, больного, испанские коммунисты к нам на пароходе отправили. Жена и дочь у него где-то под Мадридом остались. Антонио уж больно об них печалится. — Алексей Андреевич расправил плечи, в голосе у него зазвучали нотки гордости, усталые глаза потеплели, и только глубокие морщины на лбу выдавали тревогу. — Туговато, тоска зеленая, вам придется. Но ты не на белых хлебах возрастал. Выдюжишь! Силыч сказывал: восьмипудовый корпус токарного станка поднимаешь.

— В корпусе только семь.

— А трехпудовую гирю кто выжимал?

— Было дело, — покраснел Виктор. — Надо же честь завода по тяжелой атлетике отстаивать.

Дарья Федоровна, прислушиваясь к разговору мужа с сыном, закручинилась. Всякой беды она на веку повидала: и раненых красногвардейцев прятала от юнкеров в подвалах Донского монастыря, и тифозных солдат революции выхаживала, и вместе с мужем, который вернулся «по чистой» из Первой Конной, в Сальских степях у богачей хлеб реквизировала. Кулацкие пули метили ее дважды — одна в плечо, другая в ногу. А однажды Дарью Федоровну с хлебным обозом окружила недобитая контра на взмыленных скакунах, пригнала в «Сухой Дол» и вынесла краткий приговор: «Вздернуть!»

Утром Светозарову вели по пыльной дороге к виселице. Ширококостные бородачи — хозяева, опухшие после ночной попойки с «ослобонителями», обкладывали «коммунячку» такой матерщиной — конвоиры краснели. Один дюжий старик, заросший черной бородой до глаз, вырвал из тына толстый кол, потер ладони и во всю глотку:

— Дозвольте суку порешить?!

Конвоиры замешкались. Чернобородый, подняв увесистый кол, пробасил: «Осподи, прости мя, грешника!» — и, переваливаясь на кривых ногах, пошел на «коммунячку».

На церковной колокольне неожиданно прогремели выстрелы. Бородач с колом в руках охнул и упал рядом с убитыми конвоирами. Выстрелы всполошили контру. Вскакивая на лошадей, враги бросились к церквушке и, напоровшись на пулеметные очереди, умчались из «Сухого Дола» в дикую степь.

Продотрядчики погрузили двести пудов пшеницы на телеги. Обоз под усиленной охраной двинулся к Ростову. Жену Алексей Светозаров уложил на пулеметную тачанку, прикрыл старой шинелишкой и незлобиво упрекнул:

— Не могла нас подождать у «Седых Курганов»…

— Леша, — оправдывалась Дарья Федоровна, — рабочие-то в Москве от голодухи пухнут…

Прошлое Дарьи Федоровны, выплывшее как бы из дымки минувших лет, быстро забылось. Ее жизнь в тридцать седьмом, как говорится, вошла в колею: муж сапожником-ортопедом стал, она белошвейкой, сын на заводе от ученика слесаря почти до инженера вырос… Жить бы Светозаровым не тужить.

— В Америку, сынок, говоришь, посылают? — вытерла повлажневшие глаза Дарья Федоровна. — И надолго?

— Пока на два года.

— А как же с учебой? — Дарье Федоровне хотелось спросить сына о невесте, но, зная крутоватый норов мужа, сделать этого она не осмелилась и начала бедовать о другом: — Выходит, учебу бросишь?..

— Нет, меня перевели на заочное отделение.

— Могли бы и другого послать. Ну, который учебу закончил, жизнь устроил…

— Как это другого? — повысил голос Алексей Андреевич. — Люди поумнее нас этот вопрос решали. Это же, мать, как боевой приказ. Понимать надо. Ясно? А насчет «жизни», тоска зеленая, не печалься. Есть у Наташки мозги в голове, соблюдать себя будет. Нет — тужить не станем? Верно, сынок?

— Точно! — с нарочитой веселостью согласился Виктор, хотя предстоящую разлуку с любимой переживал тяжеловато. — Тужить, конечно, не будем.

— Так вот, мать, — мягче заговорил Алексей Андреевич, — мокроту разводить не пристало. Наше государство доверяет Виктору большое дело. Ясно?

Дарья Федоровна суперечить мужу не стала: собрала ужин и, взглянув на сына, печально опустила голову.

— Не дело, тоска зеленая, мокроту разводить! — строже повторил Алексей Андреевич. — Сказано отставить — точка!

Мать Виктора вроде бы успокоилась, повеселела, но на сердце у нее свое. Еще вчера она думала о невестке, которая ей приглянулась скромностью, тешила себя надеждой о свадьбе, внучатах… А тут все ее радости о прочном счастье сына снова отступали назад.

Алексей Андреевич, прохаживаясь по комнате, твердил:

— Сынок, в седле держись крепко!..

В квартиру Светозаровых кто-то постучал. Алексей Андреевич протопал к двери, щелкнул задвижкой.

— Я вот по какому делу, — раздался на пороге хрипловатый басок Силыча. — Поскольку завтра выходной и погодка отменная… Хочу тебя за грибками в Кунцевский лес пригласить. Там, говорят, первые боровички появились.

— А что это у тебя из кармана выглядывает? — улыбнулся Алексей Андреевич. — По головке на гриб не походит.

— Это… Это, — замялся Силыч, проходя в комнату, — как бы тебе сказать… Помнишь, в Первой Конной мы после взятия Воронежа по чарочке не пропустили?

— Ну и хитер ты, Силыч!

— Да и по-русскому обычаю дорожку Виктору полагается погладить. Ты его породил, я в мастера вывел.

Бутылку вина Яков Силыч поставил на стол с чувством собственного достоинства и подчеркнутого уважения к боевому другу. Алексей Андреевич попросил жену подать закуску. Виктор заторопился на свиданье. Силыч взглядом приказал ему оставаться на месте. Вино старший Светозаров разлил в бокалы. Первый тост выпили за счастливую дорогу Виктора. Помолчали. Тишину нарушил Силыч.

— Струмент, — обращаясь к Виктору, заверил он, — к утру будет готов. Такой ребята сработают — ахнешь! Я так, Андреич, кумекаю: Виктору без личного струмента к Биларду ехать не следует…

— Верно. Мастеровой человек без струмента, считай, тоска зеленая, как без рук.

— К утру, говорю, будет готов, — повторил Силыч и, взглянув на хозяйку, удивился: — Ты чего это, Федоровна, раскисла?

— Жаль Виктора в Америку отпускать, — пояснил Алексей Андреевич. — Мать, она завсегда — мать.

Яков Силыч погладил ладонью усы, откашлялся и, стараясь показаться человеком осведомленным в государственных делах, спокойно и деловито, с трудом подбирая нужные слова, начал рассуждать:

— Всякая контра, значится, недобитая, недорубанная шашками, буржуяки и капиталисты толстобрюхие на весь мир трубили, что наша держава от нужды, как старая шинелишка, по всем швам затрещит. А вот этого они не нюхали! — Силыч показал кукиш. — Голодуху мы пережили? Осилили! Заводы, фабрики, электростанции пустили? Пустили! Новые строим? Еще как! Правильно, Андреич?

— Силыч?!

— Теперь, Федоровна, нашей державе повсюду свои, пролетарские, специалисты нужны. Хватит капиталистам на нашей нужде карманы золотишком набивать. Точно, Андреич?

— Согласен!

— Вот, Федоровна, наша держава и посылает Виктора учиться. Мы в революцию свое сделали и сейчас подсобляем державе крепнуть. А вот им, детям нашим, надо державу, как учил Ильич, превратить из этой самой… как там, Виктор?