«Ну, злодеи французы! Во фрунт! стройся! ступай, марш!» Один из пленных офицеров, раздражен будучи тем, что простая баба вздумала им повелевать, не послушался ее. Василиса, видя сие, подскочила к нему мгновенно, и ударя по голове своим жезлом — косою, повергла его мертвым к ногам своим, вскричавши:

«Вам всем, ворам, собакам, будет то же, кто только чуть осмелится зашевелиться. Я уже двадцати семи таким озорникам сорвала головы! Марш в город!» И после этого кто усумнится, что пленные не признали над собою власть старостихи Василисы?

***

Русские армии отступали. Главным виновником отступления и всех бед в русской армии объявили Барклая де Толли. Его обвинили: Багратион, Ермолов, Платов, Ссн-При и масса второстепенных лиц. Его обвинили даже в измене. Легендарный Платов после сдачи Смоленска в запальчивости воскликнул: «Вы видите, я одет только в плащ! Я никогда не надену больше русского мундира, так как это стало позорным». Эти слова (а сколько несправедливых слов было сказано в запальчивости Багратионом) , сказанные в минуты раздражения, несправедливы по отношению к Барклаю — человеку, который вопреки всем спас и продолжал спасать русскую армию. «Что касается до меня лично, — писал он в одном из писем, — то я не питаю иного желания, как доказать пожертвованием моей жизни мою готовность служить отечеству в каком бы то ни было чине и положении».

Однако слухи об измене стали распространяться по всей России, и вопрос о назначении нового командующего был поставлен в конце концов голосом народным.

Кто же виноват в том, что Барклай де Толли попал в такое положение? Император, и только он. Ведь Барклай, с самого начала не облеченный полнотою власти, не мог требовать безусловного повиновения не только от Багратиона, но и от второстепенных лиц.

***

В одном из боев авангард, которым командовал Милорадович, несколько раз атаковывал французскую батарею и всякий раз оказывался отбитым. Тогда Милорадович зажал в кулаке дюжину солдатских Георгиевских крестов и бросил их на батарею, закричав: «Собирайте!» Солдаты еще раз бросились в атаку, взяли батарею, и те, кто первыми ворвались на позицию, стали кавалерами.

***

Однажды Милорадовичу донесли, что Мюрат, находясь на французских аванпостах, под обстрелом русских егерей, пил шампанское. Тогда задетый за живое Милорадович приказал поставить впереди русских постов легкий походный стол, и не только выпил шампанского, но и съел обед из трех блюд.

***

Храбрый и остроумный Ермолов сказал как-то неустрашимому Милорадовичу, который никогда не кланялся пулям: «Чтобы быть рядом с вашим высокопревосходительством, надобно иметь запасную жизнь».

***

Два генерала, герои Отечественной войны 1812 года — Милорадович и Уваров, очень плохо знали французский язык, но в аристократическом обществе непременно старались говорить по-французски. Однажды за обедом у Александра I они сели по обе стороны русского генерала графа Александра Ланжерона, француза по национальности, и все время разговаривали между собой. После обеда Александр I спросил Ланжерона, о чем так горячо говорили Уваров и Милорадович.

— Извините, государь, но я ничего не понял: они говорили по-французски.

***

В Отечественную войну 1812 года в один из лазаретов привезли раненного пулей в грудь русского гренадера. Лекарь, из пленных французов, стал осматривать гренадера, с боку на бок поворачивать, искать, где пуля засела. Боль была адская, а гренадер стиснул зубы и — ни звука. Офицер, легко раненный и лежавший рядом, поинтересовался:

— Тебе, братец, что ж, не больно разве?

— Как не больно, ваше благородие, — ответил тихо гренадер, — мочи нет, да ведь лекарь-то хранцуз, нельзя перед ним слабость свою показывать.

Лекарь, очевидно, неопытный был, искал пулю долго. Офицер, который лежал рядом, ответ гренадера передал своим соседям. В палате все притихли, наблюдали. И вдруг слышат, как гренадер зубами заскрипел, а следом стон тихий у него вырвался... Что такое? А гренадер, с трудом повернув голову к офицеру, говорит:

— Я не от слабости, а от стыда, ваше благородие... Прикажите, чтоб лекарь меня не обижал. — Да чем же он, — спрашивает офицер, — тебя обижает?

— А зачем он спину мне щупает, я русский, я грудью шел вперед.

***

Князь Нарышкин, присутствовавший на Венском конгрессе 1814 года, спросил у Талейрана (Талейран приходился Нарышкину дальним родственником через немецкую графиню):

— Дядюшка! Скажите, чего собственно Наполеон искал в России?

Талейран, хладнокровно продолжая играть в карты, ответил:

— Страсть к путешествиям, мой друг, страсть к путешествиям.

В начале войны П. И. Энгельгартд, подполковник в отставке, жил в своем поместье в Смоленской губернии. Когда враг занял Смоленск, он возглавил крестьянский партизанский отряд. Позднее попал в плен. Французы пытались склонить его к измене, но безуспешно. Оккуупанты приговорили Энгельгардта к расстрелу.

***

В то время, когда происходила самая жаркая битва в Смоленске, который переходил на глазах наших несколько раз из рук в руки, и когда город весь был объят пламенем, — я увидел Барклая, подъехавшего к батарее Нилуса и с необыкновенным хладнокровием смотревшего на двигавшиеся неприятельские колонны в обходе Раевского и отдававшего свои приказания...

Но какая злость и негодование были у каждого на него в эту минуту за наши постоянные отступления, за смоленский пожар, за разорение наших родных, за то, что он не русский! Все, накипевшее у нас, выражалось в глазах наших, а он по-прежнему бесстрастно, громко, отчетливо отдавал приказания, не обращая ни малейшего внимания на нас. Тут вдруг увидели, что на мостах переходят войска наши на эту сторону Днепра, за ними толпою тащатся на повозках и пешими бедные смоленские обыватели; резерв наш передвинулся за 5 верст на дорогу, идущую в Поречье, и две батарейные роты наши заняли возвышение, в перерез большой дороги, а позади расположились гвардейские и кавалерийские полки. Толпы несчастных смолян, рассыпавшихся по полю без крова, приюта, понемногу собирались сзади, около нас, чтобы продолжать далее свое тяжелое странствование. Крики детей, рыдания раздирали нашу душу, и у многих из нас просилась невольно слеза и вырвалось не одно проклятие тому, кого мы все считали главным виновником этого бедствия. Здесь я сам слышал, своими ушами, как великий князь Константин Павлович, подъехав к нашей батарее, около которой столпилось много смолян, утешал их сими словами: «Что делать, друзья! Мы не виноваты. Не допустили нас выручать вас. Не русская кровь течет в том, кто нами командует. А мы, — и больно, — но должны слушать его! У меня не менее вашего сердце надрывается!»

Когда такие слова вырвались из груди брата царева, что должны были чувствовать и что могли говорить низшего слоя люди?

Ропот был гласный, но дух Барклая нимало не колебался, и он все хранил одинаковое хладнокровие; только из Дорогобужа он отправил великого князя с депешами к государю, удостоверив его, что этого поручения, по важности, он никому другому доверить не может. Великий князь, как говорят, рвал на себе волосы и сравнивал свое отправление с должностью фельдъегеря. В этом случае Барклая обвинять нельзя. Трудно повелевать над старшими себя и отвечать за них же.