Тотчас после своей прогулки Елизавета Петровна издала строжайший указ о кладбищах. Большинство их, бывших у приходских церквей, должны были быть закрыты, и генерал-полицмейстеру приказано отвести для погребения места, отдаленные от городских жилищ. Но потребовалось 10 лет, чтобы это высочайшее строжайшее распоряжение превратилось в действительность. Только в мае 1757 г. сенатским указом было отведено три места, удобные для заведения кладбищ: «По сю сторону Волковой деревни для жителей Адмиралтейского острова» (Волково кладбище), «в сторону от Галерной гавани для жителей Васильевского острова (Смоленское кладбище) и «по Выборгской дороге». И с 1756 г. стало существовать небольшое Волково кладбище. Конечно, кладбище скоро было занято жильцами-покойниками, а так как вокруг было много пустого места, то кладбищенская площадь все росла и росла: в 1810 г. она уже занимала 42 тысячи кв. саженей, а в 1870 г. свыше 85 тысяч саженей. В марте 1793 г. близ православного кладбища появилось единоверческое, здесь же существовало и лютеранское.
С середины 50-х годов XIX в. одна за другой функционировали бесчисленные кладбищенские комиссии. Они созывались из представителей министерства внутренних дел, городской думы, духовенства, для того чтобы предоставить «немедленно» свои соображения по устройству кладбищ, потому что, — как особенно рельефно выразился военный генерал-губернатор Игнатьев, — «постепенно увеличивающийся во многих кладбищах недостаток свободных мест для погребения может в скором времени дойти до того, что тела будут зарываемы близко к поверхности земли в те же могилы, где находятся еще не сгнившие гробы, и испарения от гниения тел могут заразить воздух».
Комиссии работали, сочинялись доклады, печатались записки, проектировались разные мероприятия, вполне соответствующие всем требованиям гигиены; кроме комиссий проявляли инициативу и отдельные лица, наконец, повторялись и высочайшие повеления о закрытии ныне существующих и устройстве загородных кладбищ — а воз и ныне там. Происходило все это потому что городское управление отводило земли для исключительно для погребения умерших, а вовсе не для продажи этих мест, — кладбищенское же духовенство сделало из этих мест торговое, весьма выгодное дело. Все это превратилось, как свидетельствуют факты, в грабеж, причем усердствовали причты особенно богатых, хорошо обеспеченных кладбищ. Но если и были заботы о санитарном благоустройстве кладбищ, то заботы «о благолепии» кладбища проявлялись очень редко, и то со стороны лиц и учреждений, посторонних кладбищенскому начальству. Последнее, наоборот, старалось не допускать нужного ремонта для какого-нибудь памятника, даже стремилось, чтобы памятник поскорее разрушился, и образовавшееся, таким образом, свободное место могло быть продано по повышенным ценам. Пусть это памятник дивной красоты, пусть он — вдохновенное создание скульптора — все это жалкие слова: за могилу можно было выручить несколько сот рублей.
* * *
От Летнего дворца большая деревянная пристань вела на Неву и на Фонтанку. Вдоль берега Невы, который был тогда в саду, можно было пройти к почтовому двору.
В мазанковом почтовом дворе сначала была открыта виноторговля, где, по обычаю голландских городов, в полдень играли 12 музыкантов на рожках и трубах. Впоследствии сюда выписали из Данцига почтмейстера, которому было приказано за деньги кормить и давать помещение приезжающим в Петербург. Бергхольц рассказывает, что в его время на этом почтовом дворе стоять было неудобно, потому что все должны были выбираться оттуда, когда царь давал там празднества; это случалось нередко зимой и в плохую погоду.
В 1736 г. на Фонтанке, близ Летнего дворца Елизаветы Петровны, был построен новый «слоновый двор» для присланного из Персии слона. Об этом слоне известно, что во время следования его в Петербург зимой 1736 г., он остановился на некоторое время в Москве, и тогда к нему были посланы два «зверовщика»: персиянин Ага-Садык и араб Мершариф, ─ «дабы этот слон мог к ним признаться так, как и к другим персидским слоновщикам».
Кроме них, при «слоновом дворе» находился еще «персидский слоновый мастер», или «слоновый учитель» Асатий. На его попечении было лечение и гигиенические прогулки, которые не всегда обходились благополучно. На Прешпективной улице, по которой водили слона, всегда собиралось много народа посмотреть на редкого зверя, преимущественно лейб-гвардейских солдат. Зрители вели себя весьма непринужденно, смеялись над вожаками, бранили их и даже бросали в них и в слона палками и камнями. Ага-Садык жаловался своему начальству, что во время провожания слона бросали как в него, так и в слона, камнями и палками и многократно избили, и из-за этой опасности он уже более месяца принужден слона не выводить. Следствием жалобы был приказ «об объявлении обывателям с подпискою о неучинении помешательства слоновщику в провожании слона». На корм слону давалось в год сухого тростника 1500 пудов, пшена сорочинского 136 пудов, муки пшеничной 365 пудов, сахару 27 пудов, корицы, кардамону, гвоздики, мускатных орехов по 7 с половиной фунтов, шафрана 1 фунт, соли 45 пудов., виноградного вина 40 ведер, водки 60 ведер и. т. Водку слон употреблял лучшего качества. Раз слоновщик доносил: «К удовольствию слона водка неудобна, понеже явилась с пригарью и не крепка». В конце сентября 1741 г. прибыло в Петербург от персидского шаха Надира многочисленное посольство с богатыми дарами для двора. В числе подарков приведено 14 слонов.
К прибытию слонов в Петербург, с конца августа, начались приготовления к принятию их. Так, столярного дела мастер фон Боле доносил, что Аничков мост находится «в немалой ветхости», настилка на нем во многих местах сгнила и «насквозь пробивается», и что надобно заблаговременно починить.
Против «слонового двора» к речке Фонтанке для прогулки слонам сделана была площадь, которую приказано именовать Слоновой, и «для лучшей способности всем слонам ради купания сделать в реку скатом удобный мост». Ранее этого еще комиссия приказывала архитекторам Земцову и Шумахеру «обыскать» новые, удобные для этой цели места.
В 1744 г. «слоновый двор» был переведен на угол Невского и Лиговского канала; урочище это тогда называлось Пеньки. В царствование Екатерины II это место носило название Старого егерского двора; оно было огорожено частоколом, на нем рос лес и стояли развалившиеся деревянные постройки, носившие при Анне Иоанновне название Волынского двора. Другой загородный Волынский двор был за Фонтанкой, у Обуховского моста.
Вскоре после прибытия слоны начали буйствовать, «осердясь между собой о самках». Ага-Садык донес, что утром три слона сорвались и ушли, из которых двоих вскоре поймали, а третий «пошел через сад и изломал деревянную изгородь и прошел на Васильевский остров и там изломал чухонскую деревню, и только здесь был пойман».
«Слоновый двор» просуществовал здесь до 1778 г. Память о нем сохранилась почти до наших дней. Ведь еще сравнительно недавно Суворовский проспект звался Слоновым. Императрица Екатерина II нашла неудобным устройство зверинцев в самом Петербурге; для этой цели стали использовать загородные дворцы. Так возникли Петергофский и Ораниенбаумский зверинцы.
* * *
В царствование Елизаветы Петровны церквей в Петербурге было немного. Все они тогда были низкие, невзрачные, стены увешаны вершковыми иконами, перед каждой горела свечка или две-три, от этого духота в церкви была невообразимая. Дьячки и священники накладывали в кадильницы много ладана, часто приготовленного из воска и смолы, от этого к духоте примешивался еще и угар. Священники, отправляясь кадить по церкви, держали себя так, что правая рука была занята кадильницей, а левая протянута к прихожанам. Прихожане сыпали в руку посильные дары — кто денежку, кто копейку; рука наполнялась и быстро опускалась в карман, и опять, опорожненная, была устремлена к прихожанам. Доходы священников в то время не отличались обилием: за молебен платили им три копейки, за всенощную — гривенник, за исповедь — копейку и т. д. Иногда прихожане присылали им к празднику муку, крупу, говядину, рыбу. Но для этого нужно было быть снисходительным к прихожанам. Если же священник относился строго к своим духовным детям, то сидел он без муки и крупы и довольствовался одними пятаками да грошиками, а эти пятаки и в ту пору далеко не могли служить обеспечением. Случалось тогда и то, что во время богослужения явится в церковь какой-нибудь пьяный, но богатый и влиятельный прихожанин, и, чтобы показать себя, начнет читать священнику нравоучение, поправлять службу, и бедный, нуждающийся в его подачках священник должен был выносить все это. Иногда в церкви подгулявшие прихожане заводили между собой разговоры, нередко оканчивавшиеся криком, бранью и дракой.