Мы вместе вышли с ним из больницы, он проводил меня до дома, пожелал успехов, а я ему здоровья.

7 ноября поздней ночью мы встретились во второй раз, теперь уже случайно. Хотя я не уверена, что это была случайная встреча. У пограничников случайностей не бывает: так говорил сам Кузовкин.

Через неделю после октябрьских праздников я получила письмо от Анатолия Ивановича. Письмо не было послано по почте: очевидно, сам автор принес его в крепко запечатанном конверте и опустил в наш домашний почтовый ящик.

Какое это было чистое, светлое и взволнованное письмо! Мне думается, это было его первое письмо к женщине - настоящее "души доверчивой признанье". Между прочим, я никогда за всю свою не так уж долгую жизнь не получала таких искренних и теплых писем, никто - и даже Марат в лучшие годы ухаживания за мной - не дарил мне столько нежности и ласки. Меня оно сильно взволновало, пробудило то, что, казалось, в тягостные минуты отчаяния и тоски погибло во мне либо уснуло навсегда. Оно сделало то, что не могло сделать ни простецки грубоватое, хотя и искреннее предложение Новоселищева стать его женой, ни более утонченное ухаживание Дубавина. Письмо Кузовкина пробудило во мне любовь, и рядом с ним появились вера, надежда, мечта о счастье - я поняла, что могу любить и быть любимой. И мне было до боли обидно, что это святое чувство во мне он разбудил не для себя, а для кого-то другого. Кто будет он, я еще не знаю, но он будет, обязательно будет, я встречу его и узнаю сразу. Он явится ко мне такой же славный и нежный, как лейтенант Кузовкин, такой же сильный, светлый и прямой, как Андрей Ясенев. Да, Андрей Ясенев… И я уже вижу его, узнаю спокойные, невозмутимые и добрые глаза, сильные нежные руки, я слышу его твердые шаги. Это он идет, шагает ко мне через заболоченную, запорошенную труднопроходимыми скалами тундру, идет кипящим морем. Я уже вижу далеко на самом краю горизонта только мне одной заметную маленькую точку его корабля.

Я жду его. Думаю о нем глухой бесконечной полярной ночью и здесь, в моей уютной комнате, и в жарко натопленном кабинете врача, принимая больных. Мне вспоминаются последние дни августа, когда в Оленцах кончился полярный день и начали появляться первые, правда еще белые, похожие на июньские ленинградские, ночи. Тогда мне было очень тяжело и тоскливо. Я привыкала к своей новой жизни, я только начинала ее, не совсем для меня ясную, полную тревог, крутых поворотов и прочих неожиданностей. В свободное время я поднималась по каменной тропинке в гору, в тундру, чтобы с большой высоты оглядеться вокруг. И представьте себе, высота, открывающийся взору необозримый простор успокаивали душу, радовали сердце. Далеко на северо-западе багряное, расплавленное, потерявшее форму солнце несмело, точно боясь холодной воды, погружалось в море, и тогда мне вспоминалась утопавшая в сирени и желтой акации наша дача на берегу Балтики под Ленинградом, где я впервые встретилась с Андреем.

Такую ширь и простор я видела только здесь, над Оленцами. Казалось, в дальней дали, за предпоследней сопкой, там, где очень ярок и светел край горизонта, расположен очень теплый край, там, может, и зимы не бывает вовсе. А здесь…

Есть у нас Голубой залив, где река Ляда впадает в море. Он довольно длинный, но не очень широкий. Там само море раздвинуло скалы и ушло в тундру навстречу бурной говорливой реке, образовав красивую, закрытую от ветров зеленую долину. Там совсем другой мир, ничем не напоминающий тундру. Там шумят высокие золотистые сосны, прильнув своими лохматыми вершинами к нагретым солнцем скалам, там густая зеленая трава и яркие цветы удобно расположились на берегу светлой и бурной, никогда не замерзающей Ляды.

Я часто уходила туда, в этот уединенный мир детских сказок и грез, чтобы подумать, помечтать, насладиться интимным свиданием с необыкновенной природой, точно пришедшей из первых запомнившихся на всю жизнь и поразивших юное воображение книг Жюля Верна и Грина, Купера и Арсеньева. И я находила там желанный душевный покой.

Все это я вспомнила теперь, держа в руках листки, исписанные ровным густым почерком, где в каждой фразе виделся душевный трепет автора, его непорочное сердце. Что сказать ему, чем ответить? На добро отвечают добром, на любовь не всегда отвечают любовью: так устроен человек. Вначале я решила назначить ему встречу и объясниться. Но от такой мысли пришлось отказаться: я бы не сумела объяснить ему причины, почему не могу принять его любовь. Мы разные, мы разные даже по возрасту. Стара я для него. Впоследствии это скажется, лет через пять, десять, а может, и раньше. Я не имела права рисковать ни его, ни своей судьбой. Но не это главное. Я не могла ответить ему теми же чувствами, с какими обращался он ко мне. Это не зависит от нашего желания, оно выше разума и рассудка. Это во власти сердца. А сердце мое молчало. Большего, чем обыкновенная дружба, я не могла ему предложить. Но я и дружбу не предложила, потому что он вряд ли принял бы ее: для него это было бы слишком тяжело. "Будем друзьями", - обычно говорят в подобных случаях, а на деле, как правило, настоящей-то дружбы не получается.

Я сочла удобным ответить ему письмом. Писала долго, два вечера подряд, ходила взволнованная, так что даже Лида заметила:

- Не влюбились ли вы, Арина Дмитриевна? А что ж, это хорошо. Он мужчина видный.

Она, должно быть, имела в виду Дубавина. Она ведь не знала, что мне неприятно даже слышать это имя. Сейчас я соображала, каким образом переслать свое письмо лейтенанту. Три дня я носила его с собой, поджидая удобного случая. Наконец обратилась к Лиде:

- Ты можешь передать это?

Она посмотрела в мое серьезное и немного взволнованное лицо, прочитала на конверте адрес и несколько озадаченно сказала, не глядя на меня:

- А почему не могу, могу передать. Самому ему в собственные руки вручить?

Я кивнула. А вечером Лида сказала мне, что письмо передано.

С чего начать речь об Игнате Сигееве? С того дня, когда он согласился взять на свой военный катер в качестве пассажиров трех "гражданских лиц", да к тому же женщин: меня, Лиду и маленькую Машеньку? Женщина на военном корабле. Мыслимо ли такое в русском флоте? Моя мама, жена адмирала, и я, его дочь, а впоследствии жена офицера флота, никогда не были на боевом военном корабле. Правда, корабль, которым командовал мичман Сигеев Игнат Ульянович, не принадлежал к числу боевых в полном смысле слова: это был всего-навсего посыльный катер, обслуживавший береговые мелкие гарнизоны и посты. По своим мореходным качествам он не очень отличался от малого рыболовного траулера. И все-таки это было выносливое морское судно, которое всегда с нетерпением ожидали воины-моряки на маленьких постах, разбросанных в прибрежной тундре. Они знали, что в шторм, в непогоду, когда никакими другими средствами не свяжешься с Большой землей, посыльный катер прорвется через все преграды, доставит продукты, газеты, письма, дрова. Впрочем, справедливости ради, надо уточнить: ждут они, конечно, мичмана Сигеева, потому что только Игнат Ульянович и никто больше может в любую погоду проникнуть в каждую "дыру", пришвартоваться к любой стенке.

Весь путь от Завирухи до Оленцов мы шли более суток с заходом на два поста, весь этот трудный для нас, случайных пассажирок, путь мичман Сигеев был для меня просто симпатичным скромным моряком, чрезвычайно любезным и внимательным. Да мы, собственно, с ним почти и не говорили: он постоянно находился наверху в своей рубке и спускался к нам вниз всего лишь два раза: первый раз во время сильной болтанки, чтобы справиться о нашем самочувствии, и второй раз, чтобы на часок прилечь отдохнуть. Чувствовали мы себя плохо, особенно Машенька, лежали вповалку и, как говорят моряки, "травили" на "самый полный". Игнат Ульянович искренне посочувствовал нам, потом дал всем троим по дольке лимона - остаток лимона посоветовал сохранить "на потом". Эффект был весьма незначителен: мы съели весь лимон, но чувствовали себя все-таки прескверно. Лично я убедилась, что самое разумное средство против укачивания - сон. Надо постараться уснуть перед самым началом сильной болтанки и заставить себя не просыпаться.