таких взглядов. Конечно же, я признался Питерскому, так и так, Володя, горю ярким

пламенем. Он в тот же вечер протолкался на прием, смотрел на нее, мне подмигивал

одобрительно и сразу к делу: пиши ксиву, я передам. Эх, Питерский, мне же не

тринадцать лет, чтобы слать просьбы «давай дружить», давай лучше метро отложим.

Конечно, о чем речь, он согласился. Тут заковыка, надо сказать, я бы на его месте

восстал, я бы ему спел про Стеньку Разина: «Позади раздался ропот – нас на бабу

променял…» А он, пожалуйста, ворюга и хулиган, проведший все свою сознательную

жизнь по колониям и лагерям – и всё понимает, даже свободой жертвует ради друга.

Володя на полном серьезе потребовал, чтобы я ей стихи посвятил, он положит на

музыку. А дальше будет концерт в КВЧ, обязательно пригласят медсанчасть, вольняшки

придут, и Питерский споет эту песню. Другие ничего не поймут, а она все поймет.

Володя, ты гений, только так рождается истинное произведение искусства, ты –

человек, ты – мне укор и наука. Я же полный кретин, я обязательно стал бы его стыдить

и требовать, чтобы он оставался верен той девушке, которая ждет его на свободе. Кто

из нас человечнее, он или я? Или Лев Толстой – кто счастлив, тот и прав?..

Любовь моя пылает, она разжигает еще большую жажду свободы. Сашенька как

раз и поможет нам за пределами лагеря, скроет нас, а почему бы и нет? Завтра начнем

рыть.

Рыть начинаем вечером. А утром привели беглеца в санчасть – дайте заключение,

вменяемый он или психически ненормальный. Как будто стремление вырваться на

свободу болезнь. Но почему именно в такое время привели беглеца, когда мы с

Питерским всё решили? Прямо как в песне: мне сверху видно всё, ты так и знай.

Худощавый украинец лет 45, с глубокими глазами, с острыми залысинами, тронутыми

по краям сединой, фамилия Наливайко. Попался он не на рывке, не на каком-то другом

способе, он сделал подкоп из Малой зоны. Только в романе можно так сочинить – ты

собрался рвануть через подкоп, еще и метра не прорыл, а тебе уже достали из норы

тепленького и привели именно в твое дежурство. Что за силы за тобой следят,

оберегают, пугают? В штрафную зону Наливайко попал за побег и в лагерь попал за

побег – аж перед войной. Закоренелый бегун, беглец-рецидивист. Упрямый, смелый

человек, говорит с сильным акцентом, не боится ни Бога, ни черта, порода моего деда

Лейбы. Рядом стоит надзиратель, а Наливайко на него ноль внимания, говорит только

со мной. В первый раз он сел аж в 38-м, получил срок за наезд на пешехода. Пьяный в

драбадан колхозник спал в канаве, а ноги – на дороге, называется пешеход. Наливайко

не заметил, переехал трактором, одна нога целая, а вторую пришлось отнимать. Дали

Наливайке год, по-божески, тогда вообще были срока малые. Какой-то год отсидеть –

это же пустяк, но Наливайко тракторист, шофёр, самый уважаемый не только в колхозе,

но и во всем районе, и вдруг ему тюрьма. Из-за какого-то пьянчуги. Даже на месяц

сажать несправедливо. Однако посадили. Через неделю в лагере его попросили машину

отремонтировать, он согласился, взял камеру для колеса запасную, повесил через

плечо, как солдат скатку, и ушел с ней. Остановил на дороге первую попавшуюся

машину – подбрось, браток. Садись, какой разговор. Пересаживаясь с машины на

машину, голосуя камерой, Наливайко за сутки умотал от лагеря за тысячи километров,

аж в Херсон к своему дядьке. А бежал с Урала. За ним телеграммы не успевали. Одной

только камерой через плечо брал все расстояния, такая была раньше у шоферов спайка.

Поселился он в другом колхозе, женился, гулять стал, жена выдала, забрали его и

посадили. А он снова бежать. Его снова поймали, уже во время войны, и вломили 58-ю

пункт 14, контрреволюционный саботаж, не хочет ковать победу. Я начал его

расспрашивать, под видом определения вменяемости, а как он делал подкоп, чем, куда

землю девал, не боялся ли обвала? Могло завалить живьём, как суслика. «Боялся, ну и

чё?» Мы с Питерским планировали штольню, а у него был буквально волчий лаз, еле

пролезешь, да оно и понятно – куда ему вырытую землю девать в штрафной зоне, там

всё на глазах. Что ему теперь грозит? Новый срок. Со дня побега, пояснил надзиратель,

а Наливайко добавил: а я опять сбегу. Станет ли нормальный говорить такое? «Его

лучше в Абакан отправить, – сказал я надзирателю. – Может быть, паранойя,

системный бред. Сколько может человек бегать?» – «Да всю жисть! – весело сказал

Наливайко. – Я ж не як та зверюга, шо у клетки держуть».

Лет этак через двадцать приведут вот так же меня в санчасть, вменяем я или нет,

если столько бегаю. И что я буду говорить? Да то же самое – все равно сбегу! Неужели

нет ничего главнее свободы, неужели нет великого святого дела, чтобы служить ему и в

неволе? Почему человек со своими хвалеными мозгами до сих пор ничего не выдумал?

Когда-то лошадь была дикой, то есть свободной, стала домашней, другом человека,

другом семьи, другом народа, можно сказать. Собака – бывший волк, от волка никакого

толка, если он на свободе, один вред, приручили его, стал он собакой – и теперь от него

только польза и верная служба. Вечером я сказал Володе, что начало штурма придется

отложить, сейчас начнется лихорадка, взвинтят бдительность, проверять будут каждый

клочок земли вблизи запреток, а тут и мы. Отложим не неделю. А через неделю уже

Питерский меня просит: Женя, друг, мне надо готовить большой концерт, давай

перенесем. Нашей свободе мешала просто жизнь, то у меня случай, охота пуще неволи,

то у него. Концерт был замечательный, культбригаду мы пригласили в стационар, в

коридоре понаставили скамеек и табуреток, всех лежачих вынесли, ходячих вывели,

персонал уселся в белых халатах в первом ряду. В оркестре Бармичев, мой первый

операционный крестник. Гремели они на всю Сору – танец Брамса номер пять,

попурри из «Сильвы», фрагмент из «Вальса-фантазии» Глинки. Потом Питерский

начал шпарить стихи, да всё мои да мои, да сплошь лихие, героические,

оптимистические – вспомнить стыдно, и закончил, наконец, так: «К дьяволу все

печали, блажь не мужских сердец. Всё, что имеет начало, будет иметь и конец», после

чего патетически объявил: автор этих стихов находится среди вас. «Женя, конечно», –

сказала Светлана Самойловна, и все приняли без неожиданности, будто знали. Я

смотрел на Сашеньку, она сидела рядом с Вериго, оглянулась на меня, приподняла обе

ладони вместе и двумя указательными пальчиками изобразила аплодисменты, будто

соединила, замкнула контакты. Это что – намёк? Я просто ошалел. Побеги – ко всем

чертям! Разве я могу куда-то, неизвестно куда бежать из такого родного мне

коллектива? А тут ещё Златкин с новой парашей. Его друг, профессор из Москвы,

доктор наук, член комиссии министерства юстиции, в письме дал понять, вот-вот будет

новый кодекс. Максимальный срок отныне восемь лет, никаких уже двадцать пять и

пять, все дела будут пересмотрены с целью снижения, расстрел отменяется. Новый

кодекс будет утвержден на XIX съезде ВКП(б). Сталин знает, сколько нас, гавриков,

околачивается сейчас по лагерям и работает через пень колоду. Новый кодекс нас

выпустит, и мы ринемся вместе со всем народом ускоренными темпами строить

коммунизм.

Человек рыпается бежать, когда ему есть откуда и есть куда. А на воле он уже не

рыпается – некуда, разве что, как я в детстве, в жаркие страны.

16

«Фершал!» Я оглянулся – в чём дело? – «Поди сюда». Стоит возле койки в углу

приземистый, низенький, халат до пола, лицо приметное: висячий нос, квадратные

скули и продольная глубокая ямка на подбородке. Я не спеша подал лекарство одному