Все произошло так быстро, что, обернувшись, Арзак не сразу все понял, почему пленники катаются по земле. Но увидев, что руки у них еще связаны, а во рту торчит войлок, он догадался, что они пытаются удержать сатарха тяжестью собственных тел. Одним взмахом перерубил он путы на заведенных за спину руках и сразу приставил клинок к горлу поверженного. Это будет его первый скальп.

— Не убивай, пощади, Арзак, — прозвучал голос Филла.

Клинок замер. Арзак медленно повернул голову. Рядом с ним, потирая затекшие руки и очищая от войлока рот, стояли Ксанф и Филл. Трудно было поверить собственным глазам!

— Ксанф, Филл! Как вы здесь очутились? Почему в скифской одежде? Мне и в голову не пришло, что это вы!

— Не убивай, пощади, Арзак, — повторил Филл. — Свяжем его по рукам и ногам, и как решат боги.

— Он бы убил.

— Пусть. Он разбойник и варвар, Ты — художник. Не убивай.

Ксанф думал, как Филл. Он молча собрал обрывки ремней и затянул тугие узлы на руках и ногах сатарха.

— Теперь скорее отсюда, — сказал он справившись.

Арзак подобрал свой нож, Ксанф выдернул меч и все трое бросились к Белоногу.

Во время рукопашной схватки коня оставляли в стороне, чтобы противник не перерубил ему жилы.

— Смотрите, вот повезло! — крикнул Филл и поймал волочившийся повод. — Лошадка с испугу, должно быть, упала, царапина пустяковая. Приложим лист подорожника — мигом все заживет.

Речь шла о лошади сатарха. Она давно поднялась и спокойно щипала траву неподалеку от Белонога.

— Повезло. Лошадь крепкая, — сказал Арзак, подходя с Белоногом. — Без труда вас до Ольвии довезет. Только стороной езжайте, чтобы с страхами не столкнуться. Дважды от одной беды не спастись, это даже младенцы знают.

— Ты ничего не понял, — изумленно протянул Филл. — Ты ничего не понял или в своем медвежьем упрямстве не хочешь понять. — Филл схватил Арзака за куртку, мешая прыгнуть в седло.

— Ты думаешь, мы уехали, не простившись, потому что плохо воспитаны? Ты думаешь, мы ради игры приобрели скифское платье и, обрядившись в штаны, ждали тебя у дороги?

— Зачем вы все это сделали? — спросил ошеломленный Арзак.

— Для того, чтобы помочь тебе вызволить сестру. Вот для чего. Без нас — ты один, вместе — нас трое.

— Нет, — сказал Арзак. — Степь опасна.

— Правда твоя, плен мы уже испытали и без тебя бы погибли. Но будь справедлив. Ты мог бы заметить, что мы не трусы и бросились на сатарха, как только пришел момент. А если с ножом не справились, так потому что рты были забиты кляпами. Иди, прыгай в седло, скачи на своем Белоноге. Но знай, я побегу рядом, держась за его хвост, и буду бежать, пока хватит сил.

Филл посмотрел на Арзака яростным взглядом, и Арзак понял: сделает, как говорит.

— Ксанф, из вас двоих ты рассудительней, уговори Филла.

— Все решено, Арзак, — сказал Ксанф. — Мы обязаны тебе жизнью, понимаешь, жизнью. К тому же мы надеемся отыскать…

— Отыскать мою невесту с волосами пшеницы, — перебил друга Филл. Слышишь, Медведь, сам Ксанф сказал, что все решено.

Филл с места прыгнул на спину добытой в бою лошадки.

— Слезай, — сказал Арзак, сдавшись. — Мы с тобой поедем на Белоноге. Тавра отдадим Ксанфу.

Правильней было новую лошадку назвать Сатархом, но ведь сатархи мало чем отличались от тавров, а слово «тавр» было короче.

— Слушаюсь, предводитель! — Оттолкнувшись, Филл птицей перелетел в седло Белонога.

— Филл замечательный наездник, — сказал Ксанф в ответ на удивленный взгляд, каким Арзак проводил смелый прыжок. — Он и по-эллински — без седла, и по-скифски — в седле многих обскачет.

«Вперед, мой конь, через поля и травы», — запел Филл, как только тронулись в путь.

Он сидел за спиной Арзака, на самом краю седельной подушки и думал, что степь похожа на море и что в волнах травы, как настоящих волнах можно утонуть.

— В степи много табунов, — сказал Арзак, — скоро заарканим тебе собственного коня.

— Конечно, заарканим. А правда, Медведь, как будет прекрасно, если все, кто потерял друг друга, встретятся снова?

— Одатис называет меня Арзак-окс — «Добрый Медведь», — сказал Арзак вместо ответа и, помолчав, добавил: — Пой. Хорошая это песня про мчащегося коня.

Ни Филл, ни Арзак не знали, что в семи днях перехода на север тоже звучала песня Эллады.

— пела Миррина.

Она начала петь, едва покинув ночную стоянку, кибитка тронулась в путь. Песня утонула в криках и воплях, в звоне и клекоте бубенцов. Но в кибитку из белого войлока песня проникла, и знакомый печальный напев обрадовал свернувшуюся в углу Одатис. Одатис села, прижавшись щекой к войлоку.

— Пой, пой еще, — прошептала она так тихо, что не услышала даже Гунда.

Миррина шла возле высоких, в рост человека, колес, удивляясь, что мысль о песне не пришла в голову раньше. Вот он способ, который она искала. Песня передаст девочке весть о настое. Слова этой песни были известны Одатис, она знала их смысл, и если твердить их все время, Одатис поймет.

«Выпей нектар, что подаст тебе в амфоре брат твой…»

Лишь бы Гунда не заподозрила хитрости. Если догадается, запретит петь на чужом языке, Миррина изменила мотив, с печального перешла на веселый, потом снова вернулась к печальному. Но наполнялся ли голос слезами, или звучал в нем смех, слова повторялись одни и те же: «Выпей нектар, что подаст тебе в амфоре брат твой. Сладко ли, горько ли — счастье придет».

— Ты поняла, дочка? — подняв голову, спросила Миррина по-скифски. Сколько раз за эти дни она кляла себя, что не обучила Одатис, подобно Арзаку, эллинскому языку. — Поняла?

— Поняла, мата, — донеслось сверху.

Бежавший возле кибитки Лохмат весело взвизгнул.

«Все ли поняла? Выпьет ли залпом горький настой, когда придет время?» В том, что Арзак добудет настой, Миррина не сомневалась.

— Все поняла, дочка, о чем в песне пелось?

— Молчи, не отвечай, девчонка, и ты замолчи, рабыня! — крикнула Гунда. — Без конца повторяю, чтобы молчали.

Царская жена сидела в проеме кибитки на стопке овечьих шкур. Ей было слышно каждое слово.

— Подойди, — приказала она замолчавшей Миррине.

Миррина приблизилась.

— Ты, верно, колдунья, — сказала Гунда. — Твое колдовское пение утешило девчонку. Все лежала, словно зверек, а тут распрямилась, всхлипывать перестала. Чем заворожила, колдунья?

Голос у царской жены был высокий и резкий. Слова она выговаривала отрывисто, вкладывая в каждое злость.

— Я не колдунья, — сказала Миррина.

— Как есть колдунья. Пес и то перестал скулить. Заколдуй и меня, колдунья, заговори на сердце кручину-тоску.

— Я не колдунья, — повторила Миррина. — Просто девчонка любит песни. Ты тоже их любишь, иначе зачем тебе понадобилась Одатис. Зачем тебе несмышленая Одатис, царица?

Ответа Миррина не дождалась, Гунда молчала, смотрела вдаль.

— Отпусти Одатис, царица, — сказала Миррина, — взамен забери меня. Я знаю много прекрасных песен, и если ты веришь, что души усопших способны петь, я буду в царстве теней петь для тебя неустанно. Смилуйся, отпусти Одатис. Она едва начала жить. Отпусти, заклинаю тебя твоими богами Папаем, Табити.

— Привет тебе, Гунда! Радуйся, ты идешь за царем! — закричали примчавшиеся дружинники. Акинаки взлетели вверх. Красные капли крови брызнули на траву. — Слава супруге царя! Слава Гунде! В жизни и смерти она рядом с Савлием! — прокричав, что положено, дружина подалась к вороной четверке, тащившей нарядную повозку, изукрашенную золотыми фигурными бляшками.