- Почему ты не сказал мне ничего? – спросила мать. От нее веяло холодом.

- Мама, прости, – выдавил он, поднимая на нее мутный, пьяный взгляд, – Я не знал, что сказать. Как объяснить. Прости.

- Поздно просить прощения, – мама нахмурилась, становясь старее, – Ты меня прости, что позволила оступиться… Собирайся, Лайонел, ночью мы выезжаем. Нам надо убраться из дома, пока отец спит.

Они ехали в карете с наглухо задрапированными окнами. Бойс, сидя напротив матери, всю дорогу вглядывался в ее спокойную темную фигуру, пытался разглядеть лицо и не мог. Она была часами неподвижна, будто бы умерла. От страха ему казалось, она не дышит. Бойс пугливо коснулся ее руки, затянутой в перчатку из тонкого бархата – пальцы дрогнули.

- Я не сплю, сынок, – сказала Элеонора, – раздерни шторы.

На улице, оказывается, рассвело. В карету проник слабый свет вперемешку с сырой прохладой. Наконец-то он видел ее лицо.

Глаза Элеоноры, обведенные темными кругами, скользнули по Бойсу и безучастно остановились на блокноте, что лежал у него на коленях. Мама не говорила ничего.

- Это мои рисунки, мама, – решился заговорить Бойс, – хочешь посмотреть?

Он бережно передал ей блокнот.

Она стала медленно переворачивать листы, изучать их один за другим и вдруг спросила:

- Что это?

- Мои работы, – не понял Бойс, – тебе не понравилось?

- Я в твоем таланте никогда не сомневалась. Поэтому и отстаивала тебя перед отцом, отвоевывала для тебя право заниматься живописью едва ли ценой собственной крови и пота… Сейчас я о другом говорю. Что это? Посмотри сам.

Он взял у нее блокнот. Стал листать. Почти везде была нарисована одна Катриона, с дня их знакомства, того времени, когда рядом еще был Джон Милле, и позже, с момента ссоры и до позавчерашней пятницы, в которую была сделана с девушки последняя зарисовка.

Видя, что сын не понимает смысл ее вопроса, Элеонора заговорила:

- Она настолько ослепила тебя, что ты не видишь явного, Лайонел. Посмотри еще раз. Посмотри внимательно. Смотри до тех пор, пока не начнешь замечать, как меняется ангел, как плавно он превращается в демона. На первой странице нарисована совсем не та девушка, что на последней.

Он увидел. Быстро перелистал блокнот еще раз. Хмурые брови, остановившийся взгляд, мстительно поджатые губы, в лице пустота и злость. Это стало твориться с ней уже давно, а он, олух, не замечал ничего.

- Видишь теперь, – определила по его изменившемуся лицу мать. – Кем ты вообразил себе эту девушку, что решился на близкие с ней отношения? Светловолосой ундиной, встретившейся тебе в сумеречном лесу у ручья? Ты разве не знал, не слышал из сказок, что духи коварны? Они обернутся ночным кошмаром и отомстят тому, кто посмел нанести им вред!

- Мама, я любил ее, клянусь тебе. Ты не должна думать, будто это была минутная похоть, – дрожащей рукой Бойс достал из нагрудного кармана платок и кое-как утерся им, – Я был уверен, что люблю.

- Не соглашусь с тобой. Ты не знаешь, что такое любовь, сын, не знаешь, как она возникает. Что тебе известно о неведомых вещах? Нельзя влюбиться в дерево, в птицу, морскую волну. Ими мы можем любоваться, но не любить. Любовь – это когда двое суть одно, общие мысли, общие цели, общая жизнь. Поддержала бы тебя твоя Катриона, когда ты попал в затруднение, помогла бы подняться, если бы упал? Нет. Она бы не смогла даже просто накормить тебя. Посему ты ее не любил. Ты хотел ее. Ее, лесную птаху, мотылька-однодневку.

- Я ее погубил. – Бойс закрыл блокнот и бросил его на сиденье рядом. – Себя погубил и вас. Я один виноват во всем. Я был не прав... А Милле, он прав тысячу, сотни тысяч раз. Видимо, я ущербный, мама. Бог дал мне талант, но забрал другое, более ценное – разум, самоконтроль. Увидев ее, я пошел по краю обрыва. Знал, что опасно, что нужно уйти от него подальше, убежать, сломя голову. Но вместо этого прыгнул вниз, и вас увлек за собой. Мне наплевать на себя, мама… Другое меня убивает…

Он всхлипнул и откинулся вглубь кареты.

- Другое. Честь семьи запятнана. Ваши с отцом имена начнут поминать всуе. Будут говорить, перемалывать кости и так, и эдак. Про тебя будут говорить, мама… Шептаться за спиной, когда ты идешь в церковь, станут косо смотреть, ругать по-тихому, зато что родила негодяя. Как бы я хотел, чтобы весь позор лег полностью на меня одного, а на тебя не попало ни капли...

- Я переживу позор, сын, – сказала мать, опуская на окно шторы и снова погружаясь во мрак. Впервые в жизни она не утешала его, не уговаривала взбодриться. Не замечала текущих по его щекам слез. – Здесь другое. Ты обидел сумасшедшую, создание, находящееся под защитой Господа, а значит, замахнулся и на него самого. Если он решил ответить тебе только позором – что ж, возблагодарим его за милость и великодушие. Если же нет, нам следует приготовиться к худшему.

6.

- Катриона, – заискивающе позвала Анна, сворачивая чистое полотенце вдвое и пристраивая его в изголовье ванны. – Хочешь искупаться?

Называть ванной деревянное корыто, используемое для поения скота, было наглым преувеличением. С другой стороны глубокая емкость не пропускала воду и была довольно удобной. Худенькая Катриона погружалась в нее по плечи, могла даже вытянуться во весь рост при желании.

От воды поднимался легкий парок, в ней плавали душистые соцветия мяты и чабреца.

Катриона через плечо обозлено зыркнула на мать. Прожевала краюху хлеба, чавкая и плюясь крошками, затолкала в рот большой кусок овечьего сыра. Она теперь всегда так ела – кое-как, впопыхах, не садясь за стол. Брала из корзинок еду и без разбора заталкивала в себя. Спала, где придется. Вернее, где сморит сон – на крыльце, под яблоней, в сарае, даже иногда в лесу. Мать будила ее и сонную, а оттого покорную, вела и укладывала на кровать.

На предложение искупаться дочка ответила звуком, напоминающим смесь рычания и хрюканья. Это означало «нет». Анна устало села на табуретку. Раньше Катриона обожала мыться, могла плескаться хоть каждый день даже в прохладной воде. Сейчас она была сама на себя не похожа – давно не менянное платье порвано, из-под обтрепавшегося подола торчат грязные, покрытые синяками ноги. Ногти на руках обломаны, почернели, нечесаные волосы сбились в колтуны. Анна уже могла учуять слабый и мерзкий запах нечистот, идущий от дочери.

Две недели прошло с тех пор, как пропал этот подонок. Две недели дочь носилась по окрестным лесам и выла, бесновалась, рыскала по жальникам и пустошам, словно дикий зверь. Признавать мать она перестала. Стала агрессивной. Недавно к Анне пришли крестьяне, пожаловались, что Катриона обкидала их камнями, когда они проходили мимо леса.

Сегодня утром посетители снова были.

- Мы никогда не трогали твою дочку, Анна, – сказал бородатый фермер Ангус Кеннеди, держа руку на толстой палке у пояса, – тебе помогали. Но вы обе были безобидные. А теперь, погляди! Твоя Катриона выжила из ума. Она с дерева прыгнула на шею моему сыну, шедшему через поле, и словно упырица, хотела в шею укусить. Слава Богу, он парень здоровый не по возрасту – оторвал ее от себя, криками прогнал в лес. Что же, детям уже гулять нельзя? – неровен час, бесноватая нападет и покалечит. Уведи ее подальше.

- Куда?

- Куда хочешь. Если она снова посмеет наброситься на кого, живой ее не выпустят. Попомни мои слова.

- Ты угрожаешь убить, Катриону, Ангус? Я тебя правильно понимаю?

- Либо она нас, Анна, либо мы ее. У деревень появляется в тумане, как ведьма баньши, что-то кричит, проклинает нас. Порчу наводит. Долго мы терпели, но больше терпеть не будем. Для твоего же блага советую – делай что-нибудь со своей дочкой. Иначе мы сами разберемся.

- Как вы разберетесь?

- Да хотя бы старым способом – придем ночью и сожжем твою халупу вместе с тобой и дочкой.

- Не советую соваться сюда, Ангус Кеннеди, – Анна захлопнула дверь.

- Мы тебя предупредили! – донеслось снаружи.

«Что же за проклятие нам от этих МакГреев? – подумала Анна, закончив вспоминать утренний инцидент, измученно прикрыла глаза, – Дался ей этот Бойс»?