Мы так и решили: пусть Женя влюбится хоть в Валю, хоть в кого угодно, только не в Наташку Тейс.

Но Шифферс не знал о нашем решении, и когда на следующий день нас повели в лес на прогулку, он присоединился именно к Наташке Тейс.

— Ну вот! — сказала Ленка.

Аня молча махнула рукой, давая понять, что она отказывается от дальнейшей борьбы.

Но Валя, решительным движением головы перекинула за спину косы и пошла вслед за Женей и Наташей.

О том, что было дальше, она подробно рассказала нам в палате во время мертвого часа.

Она настигла их на поляне, где они, болтая, собирали землянику. Валя втерлась между ними, отгородила Женю от Наташи и задала ему вопрос в упор:

— Ты любишь Маяковского?

Женя захлопал ресницами и ответил:

— Да.

— А как ты считаешь, — не давая ему опомниться, задала следующий вопрос Валя: — Маяковский гениальный или не гениальный?

— Я не знаю… — ответил Женя.

— А как ты думаешь, — продолжала Валя, — что выше по идейному содержанию: «Стихи о Советском паспорте» или поэма «Во весь голос»?

Так, все больше вовлекая Женю в литературный диспут, она все дальше отводила его от Наташи, и та, поняв, наконец, что красота бледнеет перед интеллектом, отстала.

С прогулки Валя и Женя возвращались вместе. Валя говорила уже не о Маяковском, а о казахском поэте Джамбуле, которого она считала вторым по идейному значению после Маяковского и стихотворение которого о Великом Советском Законе учила наизусть для вечера самодеятельности.

— «Я славлю Великий Советский Закон, — проникновенно читала Валя, а Женя слушал, склонив голову, — Закон, по которому радость приходит, Закон, по которому степь плодородит, Закон, по которому едут учиться дети аульные в школы столицы, Закон, по которому все мы равны в созвездии братских республик страны!..» А как ты думаешь, Женя, какое слово лучше сделать ударным: «братских» или «в созвездии»?

С этого дня их часто видели рядом на скамейке, на пляже, на прогулке. Гришка, натыкаясь на них, воздевал руки и орал:

— О, закрой свои бледные ноги! — или какую-нибудь подобную чушь.

— Не остроумно! — равнодушно отвечала Валя.

Младшие дразнили их: «Жених и невеста, тили-тили тесто!»

Вале было хоть бы что: на волейбольной площадке ей и не то кричали. Шифферсу, конечно, вряд ли это нравилось, но не исключено, что ему было интересно беседовать с Валей: он ведь тоже был начитанный и умный.

Ленка, может быть мучаясь тайной ревностью, спросила Валю:

— У вас что? Дружба или что?

— У меня к нему дружба, — ответила Валя. — А у него ко мне — пока не знаю.

Чтобы еще больше укрепить дружбу, Валя теперь становилась на ту же сторону волейбольной площадки, на какой играл Женя, пасовала только ему, но так как принимать ее пасовки было почти невозможно, Женя постоянно мазал и в конце концов, не выдержав насмешек, совсем перестал играть. Валя же, как всегда, не сдалась и даже начала делать успехи.

Потом произошел случай на речке: девочки и мальчики купались вместе под присмотром вожатых, и однажды Валя, которая тогда еще не умела плавать (после этого она стала учиться и к концу смены научилась), оступилась на глубоком месте и наглоталась воды. Женя протянул Вале руку и вывел на отмель. В благодарность за спасение Валя пересела в столовой за его стол.

О том, как Шифферс перенес это новое проявление дружбы, рассказал нам по секрету от Вали Мишка Горюнов.

Будто бы Шифферс после обеда пришел в палату и рухнул на койку.

— Спрячьте меня, ребята, а? — будто бы сказал он и накрыл голову подушкой.

— Да ты дай ей по шее, чтобы отстала, и все! — сказал Гришка.

— Как это?! Девочке?! — возмутился из-под подушки Женя.

— Ну, тогда любуйся на ее челюсть, — будто бы сказал Гришка.

— Зачем я полез ее спасать! — страдал Женя. — Там же воды было по грудь! Она бы и так не утонула!

— Хочешь, я ее от тебя отважу? — будто бы предложил Гришка.

— Да! — воскликнул Шифферс. — Только ты как-нибудь поделикатнее!

Может быть, разговор был и не совсем такой, однако после вечерней линейки, когда спустили флаг и вожатая скомандовала: «Вольно! Разойдись!», Гришка подошел к Вале и сказал:

— Слушай, что ты липнешь к Шифферсу, влюбилась, что ли? Его уже тошнит от твоего Джамбула.

— Ты что! — крикнул Женя. — Я же просил поделикатнее!

Он убежал за волейбольную площадку и долго там стоял, переживая за Валю, которую Гришка ославил на весь лагерь.

И напрасно переживал. Лимоны без сахара и волейбольная площадка сделали свое дело. Валя только пожала плечами и ответила:

— Странно! Почему же он сам мне не сказал, что ему не нравится Джамбул?

Сказка о черноокой принцессе

Какой у нас был тем летом старший вожатый! Бывший моряк, а теперь студент педагогического института. Из-под левого закатанного рукава полосатой тельняшки — татуировка: якорь, оплетенный цепью. Этот якорь нас, девчонок, просто с ума сводил. Мы тоже рисовали у себя на руках якоря, чтобы хоть этим приобщиться к Яшиному великолепию. Мы ловили каждую Яшину фразу и потом подробно обсуждали. Малыши к нему так и липли. Мальчишки из второго и даже из первого отрядов перенимали у него походку, манеру говорить и встряхивать головой, откидывая волосы. Вожатая Люба краснела, разговаривая с Яшей, и ковыряла тапочкой землю.

После ужина мы собирались на скамейках возле сирени. Яша пел, а Люба подыгрывала на аккордеоне. Он пел про «пыль, пыль, пыль от шагающих сапог», про «шеф нам отдал приказ лететь в Небраску» — песни запоминались с первого раза, и мужественный образ Яши сливался с чеканными мелодиями и словами.

Яша со всеми нами был одинаково доброжелателен. Но этого казалось мало. Каждый искал проявлений хоть крошечного внимания к себе в отдельности. Если какая-нибудь девочка говорила:

— Яша велел мне волейбольную площадку подмести, — то этой девочке начинали завидовать, потому что именно ее Яша отметил своим вниманием.

Он был словно оживший идеальный герой из любимых книг и кинофильмов. Даже лучше, потому что те были где-то там, вне досягаемости, а Яша — тут, всех знал по именам, учил нас плавать и бегать.

Конечно, не обошлось без глупостей: Лидуша из двенадцатой палаты дошла в своей влюбленности до того, что осколком стекла выцарапала на руке «Яша». Но Лидуша вообще была ненормальная. Это она сама попросила называть себя не Лидой, а Лидушей, потому что, видите ли, мама ее так называет. Лидушу быстро переименовали в Лягушу, а потом, вдохновленные ее слезами, в Лягушку. Хотя она была, скорее, похожа на заморёного кузнечика, посаженного в коробочку.

И всего-то она боялась. Грозы — в двенадцать-то лет! Визжала при виде червяка или жука. Даже воды боялась, хотя ей очень нравилось купаться. Она заходила в воду по щиколотку, садилась на корточки и потихоньку обрызгивала себя. Оксанка однажды подкралась сзади, да как толкнет ее в спину. Лида шлепнулась лицом, наглоталась воды, выскочила на берег и долго кашляла и дрожала всем телом, и в ее вытаращенных черных глазах был такой испуг, словно в самом деле что-то ужасное случилось. А что такого-то? Мы постоянно толкали и топили друг друга, это была просто игра.

А сколько было смеху с Лидушиной рыбкой! Лида поймала в речке малька, пустила в банку и поставила банку на тумбочку у своей постели. Мечтала, как отвезет рыбку домой. А девчонки прибежали с прогулки пораньше, рыбку выбросили, а в банку посадили головастика. Когда Лида увидела, во что превратилась ее рыбка, она рухнула на кровать вниз лицом, сжалась в комочек и пролежала так до самого ужина. Такая у нее была манера, когда ее особенно доводили: сжаться в комочек, зажмуриться и зажать уши.

Наша палата поступок Лидушиных соседок осудила. Уж очень безобидная она была, никогда не жаловалась, и если ее на некоторое время оставляли в покое, веселела, из глаз ее исчезал страх, и она рассказывала какую-нибудь сказку — она их сама придумывала.