Я отвела им на полке самое удобное место.

Вошла мама и сказала:

— Сегодня же отнесу в школу твои документы. Учебный год уже две недели как начался. А когда вернусь — распакуем вещи и примерим платье, в котором ты пойдешь в школу.

Школа 43-го года

Слышу поскрипывание перьев «ласточек», «звездочек», «солдатиков», постукивание мела по доске. Вижу три ряда черно-коричневых парт с изрезанными и исписанными крышками. Красивое, молодое, но с горькими морщинками возле рта лицо Веры Михайловны. У нее погиб на фронте муж, бывший учитель нашей школы. Сыну Вовке два года. Она изредка приводит его, закутанного в платок, и он тихо сидит на последней парте, рисует.

Я учусь во втором классе «А» женской средней школы номер 43, в Мертвом переулке (который года через два переименуют в Островский, потому что, оказывается, в доме напротив школы с 1930 по 32 год жил автор знаменитого романа «Как закалялась сталь»). В этой же школе учится Валя Шихматова — в третьем «Б». Школа близко от дома, первые два дня меня провожает мама, а потом я запомнила дорогу и стала ходить одна, а иногда с Валей.

Мальчики нашего дома, оба Мишки — Горюнов и Рапопорт — учатся в 59-й мужской, в Староконюшенном переулке. Наташу Захаву, Аню Горюнову и Наташу Абрамову отдали в 29-ю, на Зубовской. Внешне и 59-я и 29-я красивее нашей: дореволюционные здания бывших гимназий в лепнине, цветных витражах, с громадными фонарями-окнами по фасаду. Не сравнить с нашей скромной кирпичной четырехэтажкой, построенной в начале тридцатых годов без всяких украшений. Но зато у нас знаменитая директорша — Любовь Георгиевна Богдасарова, «Любаша», заслуженный учитель, орденоносец. К тому же она дальняя родственница Рубена Николаевича Симонова, главного режиссера театра Вахтангова, и к вахтанговцам у нее особое расположение. Старшим ребятам, вернувшимся из эвакуации, которые из-за войны не смогли закончить десятый класс, она устроила экзамен экстерном и всем выдала аттестаты зрелости. В том числе и моему брату Вите, которого, как и было обещано, к весне отпустили с завода. Он вернулся в Москву и поступил в педагогический институт имени Крупской, на литературный факультет. Жека Симонов и Вадим Русланов поступили в Щукинское театральное, Кирка Рапопорт — в иняз на факультет военных переводчиков, Егор Щукин — в архитектурный — и всё это благодаря Любаше.

Она живет одна в маленькой квартирке при школе. Время от времени берет к себе кого-нибудь из учениц, из самых неблагополучных семей.

Несколько раз в год в школе устраиваются благотворительные концерты в пользу нуждающихся учениц. На этих концертах выступают артисты-вахтанговцы и студенты щукинского театрального училища. Известные певцы Бунчиков и Нечаев дуэтом исполняют популярные советские песни. Ираклий Андроников рассказывает нам про загадку НФИ. Дочки Бунчикова и Андроникова тоже учатся в нашей школе.

На деньги от концертов организовывается бесплатное питание для неимущих учениц, им покупают путевки в летние пионерские лагеря, дают бесплатные ордера на одежду и обувь.

Любаша, сгорбленная, маленькая, ходит по школьным коридорам, позвякивая связкой ключей за спиной, на плечи наброшен серый вязаный платок. Если замечает какой-нибудь непорядок — орет на провинившегося гортанным скрипучим голосом, а иногда трясет за плечи и грозит: «Я с тебя шкуру сдеру!» Ни с кого на моей памяти не содрала, но у меня коленки начинали дрожать, когда я слышала звон ее ключей и видела ее сгорбленную фигуру в глубине коридора.

И не только у меня. Ее все в школе боятся.

Нянечка перед началом уроков подливает фиолетовые чернила из чайника в стеклянные стаканчики-чернилки, вставленные в отверстия парт. Мы обмакиваем в них перья и пишем в тетрадях в косую линейку слова и предложения. Средний и указательный пальцы всегда запачканы чернилами.

Зимой, в особо холодные дни, перо, опускаясь в чернильницу, пробивает тоненькую корочку льда. Вера Михайловна разрешает нам сидеть в шубах. Вешалка с шубами стоит прямо в классе, у задней стены. На всех тетрадей не хватает, и Вера Михайловна делит каждую на три части и раздает всем поровну.

Некоторые девочки носят в школу собственные чернильницы — беленькие «невыливайки» в самодельных мешочках на тесемке. У этих невыливаек конусообразные горлышки, поэтому чернила не выливаются (мне-то этого чуда все равно не понять). Хотя, если потрясти, а потом резко опрокинуть, то прекрасно выливаются, и особо озорные девочки этим пользуются. У некоторых лежат на партах кругленькие изделия из нескольких слоев цветных кусочков материи — перочистки, о них вытирают пёрышко, если к нему прилипает волосок или соринка. Мне очень нравятся эти штучки, скрепленные посередине пуговицей или металлической заклепкой. Они похожи на праздничные юбочки для крохотной куколки. Хочется иметь такую же, но я не знаю, где ее приобрести, а спросить стесняюсь.

На окна по утрам опущены черные бумажные рулоны: еще не отменили затемнение. На потолке из шести плафонов горят два. Из-за тусклого света, а может быть, из-за начинающейся близорукости, я не вижу, что написано на доске, и неправильно списываю. А дома неправильно решаю примеры и пропускаю буквы в словах. Листочки по арифметике и по русскому испещрены красным учительским карандашом. Мама сердится. Говорит, что я не стараюсь. А я стараюсь и сама не понимаю, откуда берутся ошибки.

Вообще, я многого в школе не понимаю и боюсь. Не ориентируюсь в школьном пространстве. Вера Михайловна посылает меня в учительскую за мелом, а я не могу отыскать учительскую, возвращаюсь и от стыда вру, что мела не оказалось. Боюсь на перемене пойти в туалет, а потом не отыскать свой класс, и терплю. Даже возвращаясь из школы домой, иногда, задумавшись, поворачиваю не туда, а потом долго ищу свой переулок.

Дичусь своих одноклассниц. Другие девочки учатся вместе с первого класса, давно друг друга знают, собираются стайками на переменах, а я, попав сразу во второй класс да еще и опоздав к началу занятий, чувствую себя чужаком. Прошло порядочно времени, прежде чем я начала запоминать в безликой массе своего второго «А» отдельные лица, имена и фамилии. Девочки, с которыми мне хотелось бы подружиться, смотрят на меня сверху вниз и не принимают в свою компанию. Они отличницы и активистки, у них на партах лежат аккуратно обернутые учебники с закладками, слоёные юбочки для вытирания перьев, точилки для карандашей. Эти девочки всегда знают, что задано, всегда поднимают руки на вопрос учительницы. А я болтаюсь на периферии с такими же растяпами и двоечницами, как я сама. Нина Акимова, с которой меня посадили за одну парту, щиплет меня за ногу и стряхивает чернила с пера мне на платье, когда учительница не видит. Я молчу, потому что боюсь Нину. Она драчунья. Мое маленькое личное хозяйство — пенал с туго сдвигающейся крышкой, ластик, конфетный фантик, промокашка — вроде как не мои, а общие. Могут взять без спроса и не отдать, и попробуй не дай — прослывешь жадиной, а таких бьют после уроков портфелями. Особенно старается Нина — догоняет убегающую «жадину» и старается попасть портфелем по голове.

Меня не бьют, но особо со мной и не церемонятся, берут с моей парты, что захочется. Нина отобрала у меня перышко «ласточка», которое я, по примеру других, подточила наискось о каменный подоконник, чтобы почерк получался с мягким нажимом, и дала мне вместо него «лягушку», которая кляксит и царапает бумагу. И я малодушно смолчала.

Вера Михайловна через некоторое время пересадила меня к другой девочке, Лене Короленко. С ней мы разговариваем и даже вместе возвращаемся из школы — нам по дороге до ее одноэтажного флигеля возле детской поликлиники на улице Щукина. Она показала мне свое окно и дверь со стороны садика, но в гости не позвала, хотя между нами завязалось какое-то подобие дружбы, отчасти потому, что она тоже плохо учится.

Частые медицинские комиссии — проверка на вшивость. Вшивых стригут машинкой наголо в медицинском кабинете.