Язык слабо повиновался Табарову.

— Лида! Очень прошу тебя… Сделай так, чтобы я поверил тебе. От этого зависит многое, быть может, все, о чем ты просишь. Разве такое возможно: ты и Кудайбергенов? Но это же маразм!

— Нет! — она протестующе тряхнула свесившимися с плеч локонами. — Твои сомнения означают одно: ты никогда меня не понимал. Да и понимаешь ли женщину вообще? Ладно, не будем о прошлом. Его у нас нет. — Она отхлебнула из остывшей чашки. Проговорила совсем доверительно, будто ребенок отцу: — Я не могла иначе… Осталась одна… Даже мальчонку в ясли невозможно определить без участия со стороны. Ты сам обрек нас на такое положение, отказавшись от меня и сына.

Виктор Николаевич понимал, что это не все. Слушал не перебивая.

— Первое время, когда приехала сюда, жила, где приютят. Кому нужна неопределившаяся женщина, да еще с грудным ребенком? Весь заработок уходил на оплату ночлега и няни… Когда Сереже исполнилось шесть месяцев, я записалась на прием к генеральному. Не о яслях речь, туда стояли на очереди годами. Хотелось найти занятие, чтобы побольше платили. Последние платья ушли на пеленки младенцу, на чулках заплаты. Сама худющая, будто с креста снята. У Ильяса Мурзаевича двадцать человек на прием. Но он меня час слушал, не меньше. Ничего не спросил, не поругал за беспутство, как другие. Ушла от него с запиской к заму. Думала: работу повыгоднее определил, а у него и о комнате в общежитии слова. Целая комната на двоих с Сережей! Я была счастливее любой королевы с ее дворцами! Сейчас можно рассуждать об этом по-всякому. Но я боготворила Кудайбергенова. Кто я? Комаха, появившаяся на его пути, не больше. Ему ли привечать всяких неудачниц, потерпевших крушение в жизни! Нашлась крупица внимания, теплинка в душе и для меня… От Ильяса Мурзаевича я получила за тот счастливейший для меня час встречи столько добра, сколько не получила за всю жизнь от тебя и твоей мамы.

Лида на минуту прервалась, сидела, покусывая губы, горько улыбаясь своим мыслям.

— Теперь ты все знаешь… А это уже не столь важно, как пошла моя жизнь дальше, кто мне помог, кто равнодушно прошел мимо. Сейчас я с ученой степенью, руковожу тематической партией. Есть квартира в городе. Вырос Сережа… Если оставить в стороне эмоции, оценить прошлое объективно, оба мы с тобою в нашей несложившейся судьбе должники перед Кудайбергеновым. И я, и ты. Без его доброго участия не вырастила бы я сына.

— Должник? — спросил у себя Табаров. — Вот уж не думал! Но в твоих словах что-то есть. Как жаль!

Он не объяснил, о чем жалеет. Его порывало спросить, что потребовал за свое благотворительное участие от молодой матери Ильяс Мурзаевич, какую плату?

Не удержался, высказал вслух и эти подозрения.

— Успокойся, Витя! — попросила женщина, оставив его вопрос без ответа. — Если я правильно поняла, никаких жертв от тебя. Увидела бы злые намерения с его стороны, не пошла бы сюда, не стала бы распахиваться, унижаться до слез и выслушивать пошлые расспросы. Я ведь вся перед тобою как на духу. А в мыслях одно: помирить вас, двух петухов, невесть из-за чего сцепившихся. Каждый из вас по-своему прав, но вы — разные. По возрасту, по характерам. Ну, ладно… Знай подробности… Сегодня часа в четыре меня пригласили к генеральному. Он сразу стал жаловаться на тебя. Мол, копался тут, что жук, в наших отбросах три года, насобирал всяких упущений по мелочам. Лишь бы скандал устроить… Ильясу Мурзаевичу твои старания, конечно, неприятны. Он опасен, когда встанет на дыбы, словно медведь, потревоженный в берлоге. Тяжесть его руки, непредсказуемость поведения испытали на себе многие. Чуть не по его — долой, убирайся с глаз. Здесь говорят: с Ильясом лучше не цапаться, жить в согласии. Тогда он все сделает. Понимаешь — все. Потому что все ему доступно. А затяжные споры… Они ведь всегда кончались непредвиденным результатом для обеих сторон. Сейчас ему уже не до победы в конфликте. Твердит, будто слепой, напавший на спасительную стежку: «Лучше бы нам с Табаровым покончить миром. Для всех лучше: для меня, Виктора Николаевича, для дела… Пусть Виктор Николаевич берет себе целую экспедицию и набирает в горах сколько угодно данных для подтверждения симметричной теории. Пока не надоест копаться… Наши края настолько богаты залежами, что любую бредовую теорию прокормят». Ты понимаешь, Табаров: дает экспедицию!.. Какой ученый имеет такую базу для поиска? Тебе остается решать: что для тебя дороже: многолетний труд или малозначительная победа над каким-то местным ханом, которого и без тебя похоронят с музыкой? Что ты на это все скажешь?

— Скажу, скажу! — раздумчиво отозвался Виктор Николаевич. — Силен твой Кудайбергенов, что и говорить! Голыми руками не возьмешь… Хм! Ну и разговорчики! — Подхватился, взял в руки пухлую папку с торчащими из нее уголками исписанных листков. — Видишь, сколько написано? К завтрашнему заседанию комиссии… А теперь я должен от всего отказаться, чтобы спасти твоего обожателя… Ради тебя, конечно. И снова не Кудайбергенов, а его «враг» повержен. Предположим, выйдет по-твоему… Я сомкну уста, откажусь от своих принципов, а Ильяс Мурзаевич надо мною же и поиздевается: «Ту экспедицию не бери, в этот район не суйся!» Почерк владыки известен: ссорь других, а сам властвуй! Если такое и случится, Лида, прошу запомнить: ради тебя иду на позор! Заварить всю эту кашу и вдруг — сникнуть, уйти в горы, остаться наедине с еще не законченным экспериментом?!

— Виктор, а если посмотреть в глаза истине? Ради меня ты оказался в нашей стороне, так ведь? С Ильясом Мурзаевичем вы подружились и поссорились позже. Выходит, ты снова забыл обо мне, едва встретились, увлекся обставлением своего дела и в конце концов еще раз поменял любимую на научные изыскания? Какая неразбериха в твоих чувствах, Табаров? Подари мне, пожалуйста, покой. Верни ту жизнь, которая у меня сложилась без тебя. Не разрушай… Неужели и этого для меня с сыном жаль?

Табаров чувствовал, что в нем отступает что-то важное, он сам теряет привычные связи со своими убеждениями, со всем для него сущим… Уходила за какой-то час разговора из пределов досягаемости Лида, исчезал навсегда почти отвоеванный у недоброжелателей регион для обоснования теории залегания полезных ископаемых. Опять попадать под власть необузданного самодура? Просить, унижаться, выслушивать его брань в адрес «ученых дураков»? Ильяс, когда разойдется, переходит на мужицкую речь. И все это ради просьбы женщины, которая была дорога когда-то, но уже не играла сколько-нибудь заметной роли в его жизни, была всегда опасна для карьеры. Лида не перестала быть таковой и сейчас… Да, но эта женщина — единственная, и просьба ее, как сама выразилась, последняя… Он уже обжегся однажды, когда пренебрег ее желанием, вполне обычным в таком пикантном положении. Что из этого вышло? Пришлось бегать за нею по всей стране, умолять, просить прощения. Но — Ильяс! До чего же длинны его руки! Только ли случай спасает от крушения этого медведя с его берлогой? «А сам я? — продолжал мучиться сомнениями ученый. — Нет ли просчета в моей жизненной концепции?»

Виктор Николаевич в последнее время все чаще задавал себе этот вопрос.

Чего уж тут гадать: Лида стала любовницей Кудайбергенова. Он протянул ей руку помощи в трудную минуту и той же рукой поверг на кровать. Быть может, в той же общежитской комнате, которую распорядился в обход очереди выделить для матери-одиночки. Женщины таковы: спаси ее в роковую минуту, и она принадлежит тебе всю жизнь. И теперь, когда вроде бы опасность миновала и ей, и ее сыну, Лида продолжает служить своему хозяину, как комнатная собачонка…

«Нет, всесильный Кудай, холеными руками своей любовницы ты не сдавишь мне горла, не заставишь молчать. Если ты оказался способным ухватить меня за больное место исподтишка, я буду бить тебя при всем честном народе! Открыто, беспощадно, наотмашь. Да так, чтобы ты не поднялся больше. За твое поганое владычество над обширным краем. За то, что дорогую мне Лиду, единственную, превратил в содержанку, выделяя от своего немереного достатка по крохам! Ты, Ильяс, обязан заботиться о своих людях по долгу службы, по начальственному положению над ними. Хитрый Кудай, ты не знаешь, на что способен Табаров! Наш спор с тобою начался еще тогда, когда я сидел в приемной твоего кабинета в ожидании, когда откроются двери. Во всем должна быть мера: в шалостях с молоденькими женщинами и в разговорах по делу… Мы могли бы обо всем договориться еще в ту встречу, чтобы сейчас не обмениваться парламентером в юбке. Могли не обращать на свои разногласия внимание должностных лиц из министерства и партийных работников из обкома… А коль дошло до официальных отношений, спор выплеснулся за рамки дозволенного, на нашу потасовку обратили внимание многие, от твоей любовницы до министра, настало время и тебе поломать шапку перед другими…» Мысли Виктора Николаевича постепенно обретали ясность. Кудайбергенов не щадил его, значит, он не даст спуску Кудайбергенову… Как бы всю эту историю с любовницей посочнее подать на заседании комиссии, вскрыть подноготную Ильяса покруче, позабористее? В духе отживших времен…