— Эй, не дури… Слышишь?
Их разделяло всего лишь пять небольших шагов — ровно столько, сколько насчитывалось от одного резинового надувного борта рыбацкого плота до другого, и ступить дальше, а уж тем более укрыться, и некуда, и негде: вокруг, застилая унылый горизонт, вскипали, ходили ходуном высокие злые волны — мрачные, как сама судьба.
— Предупреждаю: для тебя это может плохо кончиться…
Рыжий словно оглох, потеряв способность слышать и соображать. Он старательно, как и всякий, впервые взявший в руки оружие, щурил глаз, горящий остервенением и злобой, дикой решимостью. Плохо это у него получалось — целиться с такого близкого расстояния. Силы его больше уходили на то, чтобы в этой свистопляске удержать под ногами зыбкую надувную палубу, и выстрел все запаздывал, томя душу жертвы неминуемой развязкой.
— Опусти оружие, тебе говорят! Скотина…
Зрачок пистолета завораживал, суживал видимое пространство до миллиметров. И все же боковым зрением он заметил, как огромный и неопрятный пенный клок слетел с гребня косой волны, хлестнул Рыжего по лицу, усеяв мелкой влагой плохо выбритые щеки с пучками неряшливой и, должно быть, жесткой поросли.
Не теряя из поля зрения своего противника, Рыжий отер рукавом лицо, провел по нему грубой тканью, будто оно было бесчувственным. Рот его свело не то судорогой, не то зевотой, губы безобразно скривились, оголяя узкие и длинные, как у старого мерина, желудевые зубы. Многих слов было не разобрать, но иные различались отчетливо.
— Я тебя ненавижу… К-как же я т-тебя не-на-ви-жу! — давясь словами, клокотал Рыжий, все чаще теряя опору при очередных бросках волн.
Сцепленные руки Рыжего, в которых пистолет как бы утопал, казался игрушечным, были сплошь покрыты коричневыми пигментными пятнами, некстати напомнившими лепехи коровьего помета на бугристом лугу. Шишковатые, с короткими обрубками ногтей, пальцы держали пистолет, словно их свело судорогой.
— Брось оружие, идиот! Оно же заряжено!
— Не твоя забота, Джек, или как там тебя…
— Мы должны держаться вместе, иначе пропадем оба. Оглянись, что творится вокруг…
Не так-то просто было сбить его с толку, взывать к разуму. Хрипя от тошноты, вызванной болтанкой, он упрямо гнул свое:
— Ты втянул меня в это дело, а теперь пришла пора нам с тобой посчитаться.
Подогнув колени, Рыжий уравновесил-таки свое вихляющееся тело, приспособился к качке, пружиня ногами в такт вздымающейся волне. Блеклые, выцветшие за годы жизни глаза его сейчас и вовсе остекленели; на искривленных губах выступила пена, похожая на соль; белый, будто вылепленный из алебастра, нос выдавался вперед и на нем, дрожа, живя как бы самостоятельно, гневно раздувались при каждом вздохе Рыжего мощные отогнутые крылья.
— За борт, собака! — прорычал он своему недавнему подельщику, компаньону, своему работодателю прибыльного и непыльного дела, а теперь волею случая, волею обстоятельств — смертельному врагу.
Смотреть на беснующегося Рыжего было утомительно и неинтересно, словно плохой актер силился развлечь зрителя непомерно старательной игрой в дрянной пьесе. К тому же под сферическим нейлоновым куполом плота омерзительно пахло резиной, а из бачка бесполезного сейчас подвесного мотора, захлебнувшегося при первой же серьезной волне, то и дело выплескивался бензин. Тошнота от качки и запаха синтетики вызывала спазм, и это заботило куда больше, чем пляшущий почти у глаз пистолет в тупом ухвате сцепленных, как зубья шестерен, обеих рук.
— За борт! — с каждой секундой сатанея, неистовствовал Рыжий, готовый в любой момент нажать на курок. — Быстро прыгай! Считаю до трех. Раз…
«Джек или как там тебя» поудобней, насколько позволяла болтанка, скрестил на груди руки, демонстрируя полное презрение, более того, полное равнодушие к Рыжему. Нет, он не подгонял события. Он был терпелив, потому что знал истинную цену терпению, и умел ждать. И он ждал…
— Два…
Джек закусил губу, потому что едкая тошнота подступила к самому горлу, и унизиться перед Рыжим в такую минуту, стравить, как все люди, которых внезапно захватил и уж который час бессмысленно мотал посреди пучины крутой шторм, ему не хотелось.
— Ну, молись богу, чужак: три…
Трижды за короткий срок он видел один и тот же сюжет, и трижды вздрагивал, кляня в темноте ночи так неудачно сложившуюся ситуацию и свою память, способную цепко ухватывать не только суть, но и мельчайшие детали, чудом не выветрившиеся из головы после всего, что произошло.
Дурацкий эпизод с пистолетом, мешая спать и копить силы для будущей нелегкой борьбы за жизнь и свободу, каждый раз назойливо, с незначительными вариациями, возвращался, и его натренированный мозг сейчас был бессилен что-либо изменить, впервые не повиновался ему, так же как и его универсальная память не способна была отторгнуть, пренебречь совершенно не нужными в данный момент подробностями вроде хрящеватого алебастрового носа Рыжего и его ржавых пигментных пятен, похожих на коровьи лепешки.
Рыжего больше не существовало, и о нем следовало тотчас забыть, как забывают о сношенных, еще недавно таких удобных башмаках или отслужившей свой срок сорочке. В конце концов, Рыжий сам себя наказал, собственной рукой подвел черту под своей бог знает какой нудной жизнью.
«Бедняга, он даже не узнал напоследок моего настоящего имени. «Джек»… Так называют дворовых псов, когда лень искать более приличное имя. Велика честь…»
Приказывая себе забыться, не думать о пустяках и уснуть после растревожившего его видения, он плотно сомкнул веки, ощущая глазными яблоками их припухлость и тяжесть — следствие недавнего неимоверного напряжения.
Жесткий ворс казенного одеяла (где только их вырабатывают!) тоже не располагал к неге и сну, натирал шею и лицо, так что он вынужден был сменить найденное раньше удобное положение, перевернуться с бока на бок.
Всякое лишнее движение тянуло мышцы, причиняло боль. Но стоило утихомирить тело, убаюкать себя и погрузиться в сон, как воспрянувший из небытия Рыжий снова принимался выцеливать его лоб, тараща свои блеклые, выцветшие глаза на обреченную будто бы жертву, и Джек, с трудом удерживая себя на грани яви и сна, натужно улыбался, чуть ли не вслух говоря: «Напрасно стараешься, дядя! Прежде чем взять в руки оружие, надо хорошенько его изучить. Неандерталец! Не про тебя ли сказано: «Оружие в руках дикаря — дубина»?»
Что ж, видит бог, ему можно было улыбаться и под направленным в упор оружием. Можно было, глубоко презирая взбешенного Рыжего, уничтожая его полнейшим равнодушием, ждать спокойно развязки, стоя со скрещенными на груди руками у хилого бортика утлого их прибежища — единственного на все беспокойное море островка суши…
Он знал, что выстрела в его сторону не последует, что снабженный полной обоймой пистолет-перевертыш своим единственным «обратным» выстрелом поразят не жертву, а владельца, — знал, и все равно продолжал хищно, хотя и исподволь, следить за тем, как тонкий ствол пистолета зигзагами, будто в пляске, маячил перед лицом, то заваливаясь вниз, к животу, то утыкаясь в небо…
Странно, удивлялся себе Джек: он не верил, что Рыжий, еще недавно такой теленок, послушный его воле, решится нажать на спуск; он не верил в реальность происходящего, как не верил и в натуральность «игры» Рыжего и подлинность декораций, изображавших плот и мутно вспененное море. Но они были, были в реальности — и вздыбленное море с оранжевым, как пожар, плотом для двоих, и промокшая насквозь раскисшая обувь, да еще дикая, прямо-таки чудовищная тошнота, уносившая на борьбу с собой последние силы.
— …Три! — командовал Рыжий перекошенным ртом, и тот, кого должны были убить, просыпался в усталом смятении посреди ночи, а убийца сам замертво валился с подогнутых раскоряченных ног, так и не успев, должно быть, понять, что же с ним произошло.
Так продолжалось трижды, и трижды этот ненавистный покойник, этот нелепый призрак, досаждая и зля, исправно являлся к единственному свидетелю его последних минут, а это кого хочешь могло вывести из себя, потому что казалось мистикой, неотвязным роком.