— Тревожная группа, на выезд! — и вскоре предстал перед офицерами, выговорил одним духом: — Товарищ подполковник, сработал пятый правый. Дозор оповещен. Тревожная группа на выезд готова!

Магия, всемогущая магия хлестких слов побуждала к действиям! Не дожидаясь каких-либо приказаний, Апраксин уже перепоясал себя портупеей с нацепленной кобурой, застегнул широкий кожаный ремень чуть ли не до последней дырочки, резким щелчком замкнул сейф с документами и приложил горячую ладонь к козырьку фуражки:

— Разрешите выехать на участок?

Невьянов не то улыбнулся, не то у него непроизвольно дернулись уголки губ, и он коротко бросил:

— Действуйте!

Подполковник вышел на крыльцо за начальником заставы, вновь усмехнулся, заметив новую, еще не окрашенную ступеньку, белевшую среди остальных, словно высушенная солнцем кость. Апраксин последовал вниз, зябко повел плечами, все время ощущая на спине пристальный, испытующий взгляд Невьянова. Мелькнула на миг мысль: «Не доверяет, что ли? Или проверяет? Зачем?»

Готовый к выезду газик урчал мотором, мелко подрагивал. Апраксин занял место рядом с шофером, хлопнул дверцей машины так, что Цеза, собака инструктора Чупрова, вскочила с пола, подала резкий голос. Радист Лыгарев и старший наряда Данилин, входившие в состав тревожной группы, незаметно переглянулись — от Апраксина не укрылось удивление, промелькнувшее в их глазах.

На заставском дворе между тем все шло своим чередом: выкатывался из гаража мощный вездеход с брезентовым верхом, осторожно разворачивался полукругом, чтобы ненароком не зацепить сияющую глянцем начальственную «Волгу». Замполит без суеты, деловито выстраивал солдат заслона, толково отдавал необходимые распоряжения, которые выполнялись незамедлительно. А в ушах Апраксина все еще звучало невьяновское «действуйте», сказанное им словно бы нехотя, из милости, как понял Апраксин, и с непостижимым пока превосходством, будто Невьянов знал то, что Апраксину было неведомо, недоступно… А может, никакого второго значения не было в этом обычном слове, рассуждал Апраксин, просто не понравилась интонация? И все же не в интонации суть. Нечто похожее одновременно на ревность и зависть проскользнуло в голосе подполковника, отложилось в сознании Апраксина, как запомнилось и сожаление, когда Невьянов говорил, что давненько тут не был. Что он имел в виду?..

Думая так, Апраксин практически оценивал и собственную реакцию на приезд гостя, повышенную свою восприимчивость к каждому его слову. Что это — мнительность, нервы? Дверцей вон хлопнул — едва машину не опрокинул.

— Поехали! — обрывая себя, не желая больше копаться в собственных чувствах, приказал Апраксин шоферу. — На пятый участок.

Дорога повела через невысокие перевальчики, постепенно захватила примелькавшейся, десятки раз виденной новизной. Она всегда отвлекала от дурных мыслей, никчемных обид и переживаний, потому Апраксин и любил долгие ее километры, особую ее власть… А потом началась работа, газик дальше не шел, его не пускало ущелье, и стало вовсе не до посторонних ощущений. Собака сразу же взяла след, пошла цепко, безостановочно… И вот теперь, когда, преследуя нарушителя, шли буквально по его пятам, первогодок Чупров не выдержал бешеной скорости погони, упал…

Радист Лыгарев еще дважды бегал к муравейнику у подножия холма, приносил Чупрову живительный эликсир. Он бы перенес и самого Чупрова поближе к муравейнику — лишь бы это помогло…

В налитой тяжестью голове Чупрова слегка прояснилось, обморочное состояние прошло, четче проступила явь, но дыхание все еще было неровным. Впервые в жизни нещадно сдавливало сердце, глаза слезились, отчего окружающий мир виделся сплошь розовым, зыбким, как бы плавающим в воде. Чупров помотал головой, пытаясь стряхнуть с себя неимоверную тяжесть, пригнувшую его к земле, не позволявшую даже на миг отлепиться от приютившего его валуна.

Когда-то, еще в курсантские годы испытавший все это на себе, лейтенант Апраксин не торопил инструктора, не подгонял его ни приказом, ни взглядом, хотя единственным его желанием в этот момент было, чтобы Чупров пересилил себя, как можно скорее поднялся. Ведь без собаки они бессильны, а нарушитель за это время, потерянное впустую, мог углубиться в тыл, выйти из заблокированного района, и тогда попробуй отыскать и обезвредить его в массе людей!..

Пискнуло в телефонах радиста — застава вызывала тревожную группу на связь. Апраксин с явной неохотой взял протянутый Лыгаревым микрофон, догадываясь, что вызывал Невьянов. Но чем мог ему помочь оставшийся на заставе направленец? Распечь за непредвиденную задержку? Выразить сочувствие?.. Апраксин тщательно вырабатывал в себе качество, которым гордился — самостоятельность, диктовавшую поведение, закалявшую волю. Именно в силу этих причин он не боялся начальственного гнева, равно как и не нуждался в чьем бы то ни было утешении. Он вообще забыл, как звучат приторно-жалобные нотки сочувствия и сам никогда к ним не прибегал, считая, что жалость унижает достоинство человека. Но вместо угаданных будто бы слов старшего офицера Апраксин в ответ на сообщение о горном недомогании Чупрова услышал резкое, заставившее задребезжать мембрану:

— Почему теряете время?

Апраксина взорвало: хорошо говорить о времени, сидя в кабинете, за тридевять земель от этого чертова перевала! Что, кроме своих машин и солярки, мог знать этот технарь о пограничном поиске? Граница — не механизмы и запчасти, а живые люди со всеми слабостями, горестями, наконец, с пределом возможностей и сил… Как чуяло сердце: что-то произойдет! Не зря и птица кричала — накликала…

— Продолжайте преследование по вероятному направлению движения нарушителя! — вновь издалека долетел до Апраксина сипловатый, надсаженный голос Невьянова. — Вы слышите?

Апраксин слышал. И другие солдаты слышали — аккумуляторные батареи радиостанции были заряжены до отказа, резкие слова подполковника звучали так громко, будто он сам стоял рядом, поскрипывая своими просторными, сшитыми на заказ, сапогами, и глядел с усмешкой, ядовито…

Но сейчас Апраксину нужны были не команды, пусть и справедливые в конечном счете. Командовать он и сам умел — не хуже начальника отряда. И давать начальнику заставы совет вести тревожную группу по наиболее вероятному направлению движения нарушителя по крайней мере нелепо, потому что это даже не арифметика, а счетные палочки первоклашки, азы. А что предпринять в данном случае, в конкретной ситуации? Вызвать из заслона или с заставы другого вожатого с собакой? Не имеет смысла: в оба конца и далеко, и времени затратится больше. Оставить или, точнее, бросить Чупрова одного он тоже не мог — не позволяла совесть, сопротивлялся разум…

Будто подслушав мысли лейтенанта, Чупров попытался встать, оторваться, наконец, от притягивающего его, будто магнитом, прохладного валуна. Но тело еще плохо слушалось его, в голове по-прежнему стоял такой гул, словно десяток бондарей, действуя в полном согласии, сбивали с бочек ржавые обручи.

— Цеза! — тихо позвал он собаку, чтобы хоть что-то сказать и немного себя взбодрить. — Иди ко мне. Ну иди, дурочка, иди. Вот так, умница.

Апраксин излишне пристально следил, как ничего не понимавшая Цеза, тоже, по-видимому, обескураженная задержкой, послушно подалась вперед, на ходу виляя длинным и сильным телом, ткнулась мордой в колени Чупрова. Лейтенант избегал смотреть на самого инструктора, чтобы тот, не дай бог, не прочел в его взгляде нетерпения и досады. Сейчас Апраксин даже больше надеялся на Цезу, чем на самого хозяина, мысленно молил ее помочь Чупрову прийти в себя, потому что ни в чьих других руках собака работать не будет, а только она одна сейчас безошибочно могла указать точный кратчайший путь, который избрал для себя нарушитель границы.

— Я скоро, — зачем-то пообещал Чупров лейтенанту и остальным солдатам. — Вот только оклемаюсь, и все пройдет.

— Конечно, — с какой-то нарочитой, непривычной для себя бережливостью в голосе поспешно ответил Апраксин, хотя в этот момент с языка готовы были слететь совсем иные, более жесткие и требовательные слова. — Ты скоро оклемаешься, — повторил он вслед за Чупровым. — Ничего…