Теперь звериная тропа стала шире, горы пошли приземистей, и бойцы начали забирать влево, где, как точно знал Хаятолла, открывался вход в подземелье и обиталище главаря.
Очищенная от мин, тропка теперь была свободной. Хаятолла безоглядно кинулся по ней вверх, сбивая ступни и дыша на бегу с натугой и хрипом.
В какой-то момент ему показалось, будто впереди мелькнула кремовая рубашка Олима, и мальчик, заново воспрянув духом, скорее потянулся туда, заметил, где Олим спрыгнул вниз и исчез. Догадавшись, что зов его будет не слышен, Хаятолла точно запомнил место и строго держал на него направление, моля, чтобы какая-нибудь случайность остановила, задержала ненадолго Олима.
Там, куда он стремился, оказалась ниша, глубокая овальная чаша под нависшим над нею шершавым каменным козырьком. Где-то здесь Хаятолла упустил из виду Олима, но сейчас снова встретит его, убедит рафика, что уже не мог дольше вытерпеть в своей щели мучительного ожидания, и Олим наверняка поймет Хаятоллу и простит ему недисциплинированность и своеволие.
В глубине пиши, куда солнце не доставало, сквозь полумрак и впрямь белел за выступом лоскут материи, похожий на рукав. Мальчик поскорее спрыгнул на дно ниши, пролез вперед…
Чья-то потная грубая ладонь зажала ему рот, сдавила голову. Изловчившись, Хаятолла вцепился зубами в толстый палец.
— Шакал! Звереныш…
Мальчик перестал трепыхаться, замер. Ему показалось, будто он услышал голос отца, гулкий в подземелье, странный и все же удивительно похожий.
Ощутив в какой-то момент, что мокрая рука затаившегося в нише соскользнула и хватка ослабла, мальчик рывком освободился, отскочил…
В упор, не мигая, на него смотрели из-под сбившейся чалмы лихорадочно горящие глаза. Хмурый взгляд не обещал ничего хорошего, а ствол автомата был нацелен Хаятолле точно в грудь.
Несколько мгновений двое — мальчик и бандит — разглядывали друг друга, не делая никаких движений и не произнося ни слова.
«Странно, — как о чем-то главном подумал Хаятолла, — где же его халат? Осталась только рубашка, и такая же светлая, как у Олима».
В горле мужчины что-то хрипло булькнуло.
— Хаятолла? Что ты здесь делаешь?
Ноги сами, выполняя отведенное им природой назначение, повлекли мальчика назад. Он сделал несколько мелких, совсем не заметных шагов. Дальше идти было некуда: за спиною высилась почти отвесная, без уступов и трещин, стена.
— Иди сюда, — с надеждой в голосе позвал отец. — Иди, не бойся.
Хаятолла не двигался. Напружиненным, только что готовым к прыжку ногам мальчика после неимоверного напряжения передалась внезапная слабость. Не в силах больше на них удержаться, устоять, Хаятолла опустился па колени, обмяк.
— Ты… один? — настороженно спросил из глубины ниши отец. — За тобой никто больше не придет?
— Один. Никто больше не придет, — вяло повторил мальчик, удивляясь, как быстро его покинула былая решимость и воля, исчезла злость. Испытывая острую горечь разочарования, он разглядывал .отца, будто совершенно чужого, постороннего человека. Ничто не отзывалось радостью в его исстрадавшемся сердце, на душе было пусто…
— Я вижу, у тебя мой пистолет, — усмехнулся отец. — А я ломал голову, куда он мог подеваться. Выходит, это ты его взял?
Только сейчас вспомнив о пистолете, мальчик как за последнее свое спасение ухватился за рукоять.
— Э-эй, не дури! Он ведь может и выстрелить. Слышишь, кому говорят?
— Теперь это мое оружие, и я его никому не отдам, — твердо заявил мальчик.
Не ожидавший такой дерзости, отец скрипнул зубами. Но гнев быстро покинул его, уступив место смирению.
— Конечно, конечно, это твое оружие, сын. Имущество отца всегда, рано или поздно, переходит к наследнику, к сыну. Вот только мало я его накопил, наследства, так что не обессудь. А теперь уж и совсем оно мне ни к чему… — Лихорадочный огонь в глазах отца померк, потускнел. — Да… Значит, ты теперь с ними?
Отец кивнул, указывая взглядом вверх, где отдаленно, будто сквозь войлок, перемежались отзвуки гранатных взрывов, хлестких винтовочных выстрелов и торопливых скороговорок автоматных очередей.
— Жаль. Очень жаль. Я так о многом хотел с тобой переговорить. Вот и выпал случай. Значит, выходит, это судьба. Поговорим?
— О чем? — впервые испытывая к отцу брезгливость, отшатнулся Хаятолла.
Но погруженный в свои думы отец не заметил этого неловкого движения сына, а может, просто не придал ему значения. Он и прежде не очень-то баловал Хаятоллу своим вниманием или лаской, а теперь и подавно: собственный груз тяготил его гораздо сильнее. Он будто разговаривал сам с собой — неслышно и тихо, почти шепотом:
— Когда-то я так мечтал, чтобы ты вырос большим человеком, не в пример мне, стал колоннафаром. Да, видно, моя мольба не дошла до ушей аллаха. Видно, я не так уж усердно молился и мало жертвовал для пророка, если он не внял моей просьбе. И поделом…
Отец опустил автомат, положил его на щебень и больше не обращал на оружие никакого внимания. Плечи его обвисли и казались дряхлыми, старческими, хотя это был еще далеко не старик. Крепкие некогда руки взбухли венами и висели плетьми.
— Видно, всевышний не на шутку рассердился на меня, если уготовил мне встречу с тобой здесь, в этой яме, словно мы и впрямь враги… Да, а куда ты тогда подевался? — вдруг вспомнил он. — Ахмет-хан топал на меня ногами и кричал, что ты шпион и что тебя следует хорошенько наказать… Я тебя всюду искал, даже посылал за тобой людей, отдал им все свои деньги, чтобы они привели тебя ко мне. Но они обманули меня и вернулись ни с чем, сказали, будто ночью их обстрелял в кишлаке какой-то бандит, поднял шум… И после этого я стал хуже бродяги: у меня уже не осталось ничего — ни денег, ни дома, ни сына…
Долго сдерживаемые слезы, такие обильные и жгучие, подступили к глазам Хаятоллы, и мальчик, не выдержав их непомерного груза, безутешно расплакался, разрыдался навзрыд.
— Что ты? Что с тобой? — растерялся отец, встревоженно поднимаясь со своего места, чтобы приласкать или как-то утешить сына.
— Не подходи ко мне! — резким криком остановил его Хаятолла. — Иначе я за себя не ручаюсь. Лучше ответь: зачем ты убил свою жену и мою мать? Что она сделала тебе плохого?
Вновь опустившись на корточки, нечленораздельно мыча, отец какое-то время сидел отрешенно, немо. Потом снова заговорил тише прежнего:
— И ты… ты, мальчик мой, в это поверил? Глупый! Тебя тоже обманули, как и других, заставили, чтобы ты поверил. Но я не убивал. Клянусь аллахом, не убивал…
— Ты думаешь, я поверю! Кто же тогда ее убил, если не ты?
Не замечая, что ворот на груди распахнут, отец запустил грязную руку под рубашку и снова долго молчал, не мигая глядя в одну точку у себя под ногами.
— Когда это случилось, меня в кишлаке уже не было. За мною охотились власти — из-за того, что я будто бы хотел взорвать бомбу в самый разгар джирги. И тогда мне пришлось бросить все и уйти в горы. Но что с того. Худая слава, сынок, как и ложь, бегает на длинных ногах. Меня обесчестили, оклеветали, мое имя покрыли позором, и люди прокляли меня… Только я слишком поздно узнал об этом, слишком поздно понял, что это дело рук лжеца и негодяя. О слепец…
— Кто он?
— Наш мулла, будь он проклят…
— Мулла? — недоверчиво переспросил Хаятолла.
— Он не мог простить, что твоя мать и моя жена разговаривала с русской докторшей. Признаться, мне это тоже пришлось не но нутру. Той злополучной ночью мулла нарочно пришел ко мне в дом, чтобы завести разговор и разжечь во мне злость. О, он своего добился, подлый лис. Ведь это он, мулла, придумал, будто мой брат напоролся на засаду сорбозов. Не было никакой засады! Это мулла выдал моего брата властям, чтобы самому завладеть его имуществом и вволю потешиться с его молодой женой. Это мулла, когда все ушли на джиргу, запер дверь нашего дома и среди бела дня сжег его. Теперь ты все понимаешь, сынок?
Но Хаятолла, внимая торопливому рассказу отца, держался настороже. Слишком многое за последнее время он испытал, чтобы его можно было так легко сбить с толку, в чем-то разубедить, и таким своего сына отец еще не знал.