более полную и тяжелую, чем та, что висела на плечах Василя. Володька,

утомленный, черный от болотной грязи, прямо сиял от счастья.

Дед редко радовался удаче. Василь привык уже к дедову кряхтенью: разве

это рыба, измельчала, перевелась настоящая рыба! Из дедовых слов выходило,

что теперь ни зверя стоящего не осталось в лесу, ни рыбы в болоте.

Кто его знает, как оно было раньше, но только теперь, и правда, в

кломлю больше попадало зеленой мягкой тины и комьев ряски да черного

хвороста, чем рыбы. Серебристый трепетный блеск рыбы радовал как невесть

что. Когда Василь выбирал из тины и ряски рыбину с ладонь, сердце его

замирало от радости.

Все же это была какая-то поддержка. Если хорошенько походить лето да

осень, кое-что можно собрать, перебить голодуху. Ягоды, рыба, грибы - все

одно к одному, все как-то поможет продержаться и с мелкой картошкой и

никудышным хлебом. Ну, а к ним еще - мед, семь дедовых ульев, которые что

ни говори, а приносят какую-то копейку в дом...

Одним словом - стараться надо. Лето год кормит: нельзя лениться,

моргать; надо брать везде, где только можно, запасаться на зиму, на год, -

в поле, в лесу, на болоте...

Что бы ни делал Василь, Ганна словно стояла рядом - он думал о ней,

искал ее глазами, ждал. И мало было за лето таких дней, чтобы не только

вечером, но и среди дневной суеты не сошлись, не повидались, не

перебросились хоть несколькими словами. Встречались иногда и случайно, но

чаще делали только вид, что случайно, - чтоб не наплели лишнего языкастые

тетки. Отправлялись будто своим обычным путем, будто и думать не думали о

каком-то свидании-миловании, а сами еще с вечера знали, где и как

увидятся. И встречались где только можно было - на загуменье, в поле, на

болоте, под лесными шатрами.

Для других лето было как лето, как и в прошлые годы.

Для солнца, для неба оно было таким же, как и тысячи, сотни тысяч лет

назад, когда стыла здесь кругом трясина и гнили мокрые леса. Для них же -

для Ганны и Василя - это было первое лето, лето-песня, лето-праздник.

От этого лета осталось у них на всю жизнь воспоминание необъятной,

безграничной, бесконечной радости. Счастье этого лета было самым большим

счастьем в их жизни. Но, вспоминая эти солнечные дни, беспредельность и

ясность их радости, Ганна пятом неизменно припоминала одно неприятное

случайное происшествие. Как-то они вылезли из воды с кломлями, сидели

возле лозового куста - в некотором отдалении друг от друга, потому что

рядом были родители. Переговаривались тем способом, когда обо всем говорят

только влюбленные глаза. Счастьем полнилась грудь, счастьем сиял берег

озерца, трава, осока, весь свет. И вдруг - Ганна с ужасом вскрикнула:

между ними ползла гадюка... Пока Василь вскочил, выломал палку, гадюка

скрылась...

Случай этот через несколько дней забылся, но потом, когда прошел уже не

один месяц, выплыл в памяти. Выплыл, ожил, как бы вырос, полный зловещего

смысла...

Но это было потом. Пока же цвело их лето. Лето-песня, лето-праздник...

За летом был праздник-осень...

3

Кончив впотьмах молотьбу, Василь повесил на соху цеп и вышел из гумна.

Не закрывая ворот, он несколько минут стоял неподвижно. Рожь была

незавидная, молотить ее - одно горе, и Василь был доволен разве только

тем, что отработал, что сегодня больше трудиться не надо, - можно вот так

тихо стоять, не сгибаясь, не махая цепом, выпрямив спину. Стоять и ощущать

на лице прохладу предвечернего осеннего ветра, от которого начинает

прохватывать дрожь под лопатками, слушать мирные звуки вечерней деревни.

Цепы на гумнах уже не стучали, тарахтели где-то в поле подводы,

поблизости, видно на соседнем дворе, блеяли овцы...

Василь прислушался, стараясь узнать, что делается на Ганнином дворе, не

услышит ли ее голос, но на Чернушковом дворе было тихо. Как будто

промычала их корова, и Василь подумал, что Ганна, видно, доит. На сердце,

как всегда, когда он думал теперь о Ганне, потеплело, стало хорошо; и

вместе с тем охватило нетерпенье - скорее бы снова встретиться.

Он замкнул гумно и собрался уже пойти в хату, как его окликнули. Василь

остановился: к нему приближался маленький хромой Грибок Ахрем.

- Жито молотил? - спросил он.

- Жито...

- Хорошее? До рождества на хлеб и оладьи хватит?

- Ат... - поморщился Василь. - Нет ничего...

- Земля, туды ее мать! - выругался Грибок.

- Земля... Песок один...

- У Корча, братко, уродило...

- Возле цагельни?

- Ага. Зерно, братко, как боб. Что ни сноп, то мешок.

Диво...

Василь знал,хчто весь этот разговор и любопытство Грибка только так,

для вида, и ждал дальнейшего, гадал, что же привело к нему Ахрема. И не

друзья - Грибок чуть ли не в три раза старше его, и не соседи - живет он в

отдалении и не мог завернуть сюда просто так. С каким-то делом пришел...

Грибок не спешил.

- Как дед, Денис как, здоров?

- Здоров.

- Взял что с ульев?

- Ат, пустяк...

- Не говори, братко. Меду возьмешь в рот ложку, а...

чуешь!

- Толку с него - без хлеба.

- Мудрый старик, - с уважением проговорил Грибок, покачивая головой. -

Пчелу лучше, чем человека иной, понимает! И рыбу!.. Мудрый!

"Меду, видно, хочет попросить! Чай подсластить, скажет, или еще что

придумает", - насторожился, неприветливо следил за Ахремом Василь. Но тот

свернул на другое, главное, судя по тому, как он серьезно заговорил:

- Землю переделять хотим... Может, слышал?

- Слышал...

- Чтоб по-людски было. А не так, как досель...

- Давно бы пора!

- А когда было собраться? Так на воскресенье и надумали... Я вот думаю,

что тебе надо прийти. Матка все же, что ни говори, женщина. Или, может,

Денис пускай придет?..

- Я приду, - твердо сказал Василь.

- Ну вот и хорошо. - Грибок уже собрался идти, но остановился. - Я об

этом начал оповещать еще позавчера.

А тебя что-то не видел. Так ты не обижайся, я это без хитрости... Так,

говоришь, нет меду?

- Нет. Дед недавно смотрел.

- А может, есть немного? Хворает мальчонка у меня.

Полакомиться бы ему. Может, поправился бы скорее...

- Нету...

- Ну коли нет, так нет... - виновато произнес Грибок и подался на

дорогу за гумнами.

"Берут завидки на чужие пожитки! Меду захотел! - подумал неприязненно

Василь. - Ага, жди!.. Издаешься вам всем!.." Василь тут же рассудил, что,

может, немного и надо было бы дать меду, а то вдруг Грибок обидится за

отказ и, лихо его возьми, обделит, нарезая землю. Как-никак в комитете

этом...

- С кем ты там говорил? - встретил его дед Денис, когда Василь вошел во

двор.

- Да Грибок...

- Чего он?

- Собрание, говорит, будет про землю... И меду просил.

Для дитя, - мол, хворый...

- Хворый? Надо бы дать ложку.

- Дать! Издаешься каждому! А что на базар повезем, за что хлеб купим?

Дед не стал возражать: Василь в доме становился как бы старшим по чину,

хозяином, забирал власть.

Когда Василь, поужинав, встал из-за стола, мать заботливо посоветовала:

- Свитку возьми. Дождь собирается.

- На холод повернуло, - отозвался Денис. - Дождя не должно быть... А

свитку надень...

Василь набросил свитку на плечи и вышел из хаты. На дворе было темно,

пасмурно и холодно, с ближнего болота несло гнилой сыростью.

Ганна пришла на заветное местечко у изгороди в аккуратной домашнего

сукна жакетке. Василь уже не раз про себя отмечал, что она

прихорашивается, идя на свидание, и это его наполняло гордостью. Старается