Ел и пил Омар, не замечая, что ест и пьет, что подсунет Юнус - курицу, черствый ли хлеб, горькую редьку. Едва возьмется Омар за кусок - в голове ярко вспыхнет новая иль отчеканится, обретет законченность, точно ком растрепанной шерсти в клубке пряжи, старая мысль; Омар, забыв о еде, спешит к рабочему столу, хватает перо. Грань между явью и сном незаметно стерлась.

Омар провел ладонью по лицу. Настолько засалилось, что ладонь густо покрылась жиром. На щеках, подбородке, на верхней губе - что-то мохнатое. Взъерошил волосы - жесткие, грязные.

Нет, хватит. Так нельзя! Вино, например, полезно, но вред его больше пользы, поэтому пить надо в меру. Работать - тоже. Надорвешься - уже ничего не напишешь. Пора встряхнуться, передохнуть.

Он услыхал где-то в саду, за хозяйственными строениями, тяжелый прерывистый стук. Будто по темени бьют! Омар и раньше, с утра, ловил его, но, увлеченный расчетами, пропускал мимо сознания. Теперь же, когда он прекратил работу, стук, редкий и частый, то звонкий, то глухой, сопровождаемый тупым непонятным скрежетом, будто доходя сквозь треснувшую деревянную трубу, грубо заквакал прямо у него в ушах. Черт! Было же сказано; следить за тишиною.

Раздраженно покинув комнату, Омар через двор вышел в сад. И чуть поостыл. Холодновато в саду. Смотри-ка, уже осень! Уже листва с деревьев опадает. Будто цыганскими платками увешаны деревья, каких тут нет красок: ярко-желтая, желтая с прозеленью, красная, ржаво-бурая, серо-голубая. Но сочнее, красочнее всех цвет листвы абрикосов: темно-вишневый, черно-лиловый, чисто багровый и яично-желтый. Особенно сейчас, когда, тронутая сыростью, растворенной в студеном воздухе, она тихо светится под остывающим солнцем.

Ураган, что ли, пронесся по саду? Он поредел, оголился, лежал весь в огромных пнях.

- Будем весною сад обновлять, - сказал, улыбаясь, Али Джафар. - Больные старые орешины все посохли. Надо убрать. Вот с рассвета вожусь. - Он пнул громоздкий пень, в котором торчал толстый железный клин. - Ох, устал. Корчую, раскалываю на дрова. Но разве я один справлюсь с этакой уймой работы? До зимы не успею.

- Дай-ка. - Омар взял у него большой молот.

- Что ты? Это занятие не для твоих тонких ручек.

- Отойди. - Омар замахнулся и нанес по клину такой удар, что железо разом ушло вглубь, пень с треском лопнул пополам.

- Ого! - воскликнул Али Джафар. - Сухопарый, а сильный.

- От нишапурской репы, - усмехнулся Омар. - Знаменитая репа! - вспомнил он несносного попутчика. - Воз стоит всего три фельса... - Разве мало он перетаскал тюков с тяжелой тканью в отцовской мастерской? И тюков, и туго набитых мешков с зерном и мукой с возов к амбару. Окрепнешь.

Али Джафар:

- Я-то их всю жизнь корчую и колю. Житель я сельский. Здесь - по воле недоброй судьбы. Наше селение попало в благословенный вакуф бродячих монахов. Ну, ты знаешь этих святых. Даже податей с них не берут, но им все давай. Совсем разорили общину. Пришлось мне искать работу в городе.

Вакуф? Омар потемнел. Икта, вакуф... Мало того, что «правая вера» калечит человеку мозг и душу, - она калечит ему жизнь, отнимая хлеб. Устроившись в Самарканде, Омар отправил с оказией письмо родным в Нишапур. Как они там, несчастные? Ответа еще нет. Долог путь караванный.

- Везде все то же, - сказал он мрачно. - Разве что где-нибудь в стране Рус человеку чуть легче жить.

- Бог весть. Где она, страна Рус! Сказано: хорошо, где нас нет. Я знаю одно - богатому повсюду хорошо, бедному повсюду плохо.

- Да, пожалуй. - Работа на свежем воздухе разогнала Омару застоявшуюся кровь. Дыша полной грудью, он разрумянился, повеселел. Но все-таки голова закружилась от непривычного усилия, на глазах выступили слезы.

- Знаешь что, брось ты пень ворочать, - сказал Али Джафар.

- Нет, мне это дело пришлось по душе. Ых! - Омар грохнул молотом по клину.

- Для тебя это отдых, забава, - проворчал недовольный Али Джафар. - А для меня? Не управлюсь я до зимы со всем этим хозяйством, - обвел он злым взглядом гору пней и поваленных серых стволов. - Хочешь сделать доброе дело - скажи хозяину, пусть наймет двух-трех помощников. На время, пока все дрова не расколем.

- Скажу.

- А ты, если хочешь очухаться от смертельных занятий наукой, - посоветовал ему Али Джафар, - и вернуть себе человеческое обличье, сходи лучше в баню. Пусть банщик разотрет тебе кожу, разомнет суставы и мышцы - сразу оживешь.

Омар - с радостью:

- Верно! Спасибо. Самому бы и в голову не пришло. Я сейчас какой-то бестолковый. Ничего не соображаю.

- Еще бы...

Омар в просторной раздевальной. Обернул простыней голые бедра, накинул на плечи особый банный халат. И зашлепал босыми ногами по мокрому каменному полу. Зал для холодных омовений. Далее - горячее помещение: ряд звездообразно расположенных комнат со сводчатым потолком. Пар над каменным чаном с теплой водой.

Уложив посетителя на скамейку, банщик с такой яростью накинулся на беднягу, что, казалось, хочет содрать с него кожу, выломать руки и ноги, выдернуть все сухожилия. Он крепко растер и звонко отшлепал Омара, больно прощупал мышцы от пяток до плеч и затылка, гулко простукал кулаками спину и грудь, - словом, бил его, мял и колотил, как гончар большой ком глины.

Затем Омар ополоснулся в горячей и холодной воде. Затем он попал к цирюльнику.

- Побрить? Будешь похож на девицу. По виду ты слишком нежен для мужчины. Оставим бородку? Или только усы?

Омар - сухо:

- Оставь бородку и не болтай! И без того трещит голова. - Разве он базарный щеголь, бездельник, усами людей удивлять? Он ученый. Ему к лицу бородка.

Закончив дело, лукавый цирюльник умыл его розовой водой и, отерев полою, поднес серебряное зеркало:

- Ну, как?

- Сойдет, - буркнул Омар, тем не менее очень довольный своей внешностью.

- Голова трещит, говоришь? Потрудись пройти сюда. - Брадобрей завел его в светлую сухую комнату с низким столиком, кошмой, где можно было прилечь, отдохнуть, поставил на столик поднос.

- Вот изюм, фисташки, урюк. Шербету? Но лучше всего, конечно, выпить сейчас чашу вина.

- Вина? - удивился Омар. - А грех?

- Грех упиваться допьяна. Выпить во здравие чашу - вовсе не грех. Все на свете создано богом. Вино - тоже.

- Да, но пророк...

- Эх, родной! Ты, я вижу, человек ученый. И должен знать, сколько их было, разных пророков. Будда. Христос. Мани. Мухамед. И тьма других. Один объявляет запретным вино, другой - мясо, третий - женщину. Лишь бы в чем-нибудь и как-нибудь ущемить беднягу человека. К черту всех! Впрочем, о Христе. Помнишь первое чудо, которое он совершил? В Кане Галилейской (читал Евангелие?) он превратил воду в отменное вино. О чем это говорит? О том, что даже иной пророк предпочитает вино воде.

- Э, да ты безбожник?

- Почему? В бога я верую. В творца. Но не в бредни самозванных пророков. Человек, - уже потому, что он человек, - имеет право на радость, на любовь.

Брадобрей открыл в углу низкий ларь, вынул узкогорлый кувшин:

- Ну, допустим, вино осталось нам от старых темных времен, оно наследие проклятого язычества. А хлеб, одежда, постель? Их тоже не Мухамед придумал. Не запретить ли их тоже? Запретить, конечно, можно. Только... Знаешь, один чудак решил приучить своего осла ничего не есть. Долго приучал. «Ну как, - спросили соседи, - привык твой осел ничего не есть?» - «Совсем уже было привык, - вздохнул чудак, - да вдруг отчего-то умер». Налить? Одну чашу. Одна не повредит. Пойдет на пользу.

«Толкуй, толкуй, - усмехнулся Омар. - Ты хвалишь вино потому, что тебе его надо продать и деньги получить. Даже богословы, не будь у них иных доходов, тоже на всех перекрестках стали б кричать о пользе вина».

Носатый брадобрей выжидательно глядит на Омара длинными хитрыми глазами.

- Что ж, налей, - усмехнулся Омар.

Выйдя из дому, столько всего узнаешь, что ни в каком медресе не услышишь. Человек - бунтарь. И дело не в самом вине. Неверно думать: если нынче разрешат пить вино, то завтра все в мусульманской стране будут валяться пьяными. Кто хочет пить - пьет и сейчас, хоть вешай. Кто не хочет - палкой не заставишь. Дело в запрете. Запрет - оскорбление. Оно обидно даже рабу. Устает человек от бесчисленных запретов. Не спросясь его, его производят наш свет - и пускают ковылять по дороге, сплошь уставленной рогатками сотен строгих запретов. И это – жизнь?