У вокзала были брошены русские пушки. Мы расставили нашу артиллерию, с ней и эти пушки. Наши жерла были направлены на парламент, заседавший тогда в Ясском дворце. Было решено не допускать разоружения. Я помню бессонную ночь, помню ночное собрание старших начальников. Мы ждали приезда Дроздовского, мы решили пробиваться с боем, если румыны не согласятся нас пропустить.

Утром румыны прислали нового офицера с требованием разоружиться. Мы отказались и предупредили, что при первой же попытке разоружить нас силой огонь всей нашей артиллерии будет открыт по городу и парламенту.

А Дроздовского все не было. У многих не только росла тревога за него, но закрадывались и сомнения. В десять часов утра погожего ясного дня мы со всех сторон были окружены румынами и зловеще сверкало на солнце их и наше оружие.

Вдруг показался автомобиль. В нем Дроздовский. Он как будто бы махал белым платком Машина остановилась. Толпой, кто только был свободен, мы кинулись к командиру.

— Господа, — радостно сказал Дроздовский, махая листком бумаги, — пропуск у меня в руках — дорога свободна. После обеда мы выступаем.

От нашего молодого горячего „ура“ задрожали вокзальные стекла. Дроздовский не мог к нам вернуться вчера — его не пропустили. Тогда он снова поехал в штаб Румынского фронта и там раздобыл нам пропуск.

Мы стали лихорадочно грузиться в эшелоны. 26 февраля 1918 года бригада русских добровольцев полковника Михаила Гордеевича Дроздовского начала свой поход; я шел фельдфебелем второй офицерской роты. В Кишинев мы пришли эшелонами. Там подождали, когда придут последние эшелоны, и вот — поход начался.

Было нас около тысячи бойцов. Никто не знал, что впереди. Знали одно: идем к Корнилову. Впереди — сотни верст похода, реки, бескрайние степи, половодье, весенняя грязь и враги со всех сторон, свои же, русские враги.

Впереди — потемневшая от смуты, клокочущая страна, а кругом растерянность, трусость, шкурничество и слухи о разгуле красных, о падении Дона, о поголовном истреблении на Дону Добровольческой армии. Мы были совершенно одни, и все-таки мы шли.

Нас вел Дроздовский…»

Автор этих слов, бессарабский дворянин, доброволец Первой мировой и Гражданской войн Антон Васильевич Туркул, навсегда оставил родительский дом. Уходя в поход Яссы — Дон, он уже больше не увидит родной приднестровский город Тирасполь, основанный великим Суворовым, и мать, которая отдала русской армии в Великую мировую войну четверых своих сыновей.

У многих белых офицеров, уходивших в поход, позади оставались не просто родные дома и семьи, а пепелища и свежие могилы. То есть кровавая черта Гражданской войны уже перечеркнула их судьбы до того, как они вступили в свой первый «праведный бой».

Самому Михаилу Дроздовскому так и не удалось познать семейного счастья. Перед самой войной он женился на потомственной дворянке православного вероисповедания Ольге Владимировне Евдокимовой. С начала Великой войны он с нею уже больше не увидится. Ее судьба нам неизвестна. Как и то, знала ли она о гибели своего мужа.

Дроздовцы уходили из таких неприветливых для них румынских Ясс в историю Гражданской войны в России. Их старались в будущем то забыть, то очернить, то обезличить, то лишить права быть самими собой. А они 26 февраля уходили в неизвестность, обстрелянные пока только в окопах Первой мировой войны (и совсем немногие — в Японской), с одной-единственной мыслью в сердцах «о воскресении России».

— Россия с нами. И мы умрем за нее…

За день до выступления в поход в дроздовском «Дневнике» за 25 февраля появилась такая запись: «Сведения с Дона большевистских искрограмм (радиограмм. — А. Ш.): Ростов и Новочеркасск пали. Какие же тогда у нас цели, как искать соединения? Страшная трудность задачи. Время покажет, а пока по намеченному пути, лишь бы немцы пропустили».

…О чем думал Михаил Гордеевич Дроздовский, полковник Генерального штаба, георгиевский кавалер, имевший два тяжелых ранения, участник двух больших войн и сознательно вступавший в третью для себя войну — гражданскую? И все это в тридцать шесть лет! Ответ этому есть — в его словах личных дневниковых записей:

«Только смелость и твердая воля творят большие дела. Только непреклонное решение дает успех и победу. Будем же и впредь, в грядущей борьбе, смело ставить себе высокие цели, стремиться к достижению их с железным упорством, предпочитая славную гибель позорному отказу от борьбы».

«Голос малодушия страшен, как яд».

«Нам остались только дерзость и решимость».

«Россия погибла, наступило время ига. Неизвестно, на сколько времени. Это иго горше татарского».

«Пока царствуют комиссары, нет и не может быть России, и только когда рухнет большевизм, мы можем начать новую жизнь, возродить свое отечество.

Это символ нашей веры».

«Через гибель большевизма к возрождению России. Вот наш единственный путь, и с него мы не свернем».

«Я весь в борьбе. И пусть война без конца, но война до победы. И мне кажется, что вдали я вижу слабое мерцание солнечных лучей. А сейчас я обрекающий и обреченный».

Дроздовский писал о себе: «Я обрекающий и обреченный». Но пожалуй, лучше всего к его образу подходят другие слова: «Я белый романтик российской Гражданской войны».

Собственно говоря, без всякой натяжки такими же «обрекающими и обреченными белыми романтиками» были те люди, которых он уводил за собой в поход Яссы — Дон. Даже если они и не были монархистами по убеждениям.

Легко ли было на душе у белых добровольцев, когда они выступали в поход Яссы — Дон? Что их мучило и тревожило? Ответ на то достаточно ясный есть. 27 февраля в дроздовском походном «Дневнике» появилась такая запись:

«…На душе тяжело — если правда потеря Ростова и Новочеркасска, то трудность соединения почти неодолима; вообще задача рисуется теперь все более и более тяжелой. Как ни мрачно — борьба до конца, лишь бы удрать от немцев за линию Слободка — Раздельная и дальше сохранить в целости полную организацию отряда, а там видно будет — может, и улыбнется счастье.

Смелей вперед!

Успеем ли, сумеем ли проскочить?..»

Глава 4

Прорыв: «По долина и по взгорьям шла дивизия вперед…»

Поход Яссы — Дон, или Дроздовский поход, начинался с едва не состоявшегося вооруженного конфликта с румынами, которые еще вчера были союзниками старой России по Антанте. То, что эшелоны с белыми добровольцами покинули Яссы и двинулись на Кишинев, еще не означало мирного улаживания отношений с румынской стороной.

Перед самым Кишиневом, на станции Перлица, местный воинский начальник бывших союзников попытался силой оружия захватить, отцепить и увезти паровоз головного эшелона бригады. В весеннем воздухе над небольшой железнодорожной станцией сразу «запахло порохом». Королевский офицер заявил безапелляционно, показывая на свои пулеметные расчеты:

— Я имею из Ясс предписание моего командования. Сдать оружие, имущество, пушки и казну…

Старший эшелона капитан-артиллерист Колзаков не дрогнул под дулами двух «союзнических» пулеметов, наведенных на него с десятка шагов. И отдал команду, которую от него перлицкий комендант никак не ожидал услышать:

— Все из вагонов! К бою!..

По сигналу рожка «дрозды» дружно покинули вагоны и взяли румын в кольцо. Добровольцы «посмотрели» союзникам по Антанте в лицо десятком стволов «максимов» и «пошумели» затворами своих винтовок, загоняя патроны в патронники. Те сразу сообразили, что сцена на вокзале в Перлице может получить нешуточное продолжение в виде шквала пулеметного огня и последующей штыковой схватки.

Сила натолкнулась на силу. О волевом настрое сторон и говорить не приходилось. Приказ остановить походное движение бригады русских добровольцев комендант железнодорожной станции исполнить не мог: людей, а тем более столько пулеметов он просто не имел. Вероятнее всего, применять силу королевский офицер тоже не хотел и не мог, а взять русских на испуг ему не удалось.