Густой немотой распласталась над деревней ночь. Малиновке откликнулась другая птица. Их голоса вернули Егора к зиме, когда в яблонях и даже в кустах сирени под окнами заполнял он кормушки птицам. Каждый звук ловит Егор, откуда бы он ни раздался. Придется ли еще кормить птиц? Больше всего они любят хлеб, но сегодняшний ломоть он не мог им отдать.

— Клу-у, клу-у-у, клу… — робко прослышалось за изгородью.

Егор определил: Адка в кружку трубит. Нашла время. Расклунькалась…

Встрепенулся Егор. Матери и сестренки все еще не было. Значит, сегодня им не прийти. Сегодня они уже не вернутся. А какое странное небо! Ни одна звездочка не прорезалась.

Голодный пес молча вылизал Егору ладошку, подобрал с нее все до единой крошки. Егор отвязал пса — хлев пуст, стеречь некого. Несколько дней назад немцы увели корову. Пристегнул пса к изгороди, подальше от крытых соломой хлева и дома. Сидя на корточках, в темноте потрепал собаку за уши и, осторожно шурша росной ботвой, понес пучки лука и оставшееся яйцо спящему в борозде брату.

Федька посапывал с детской безмятежностью. В лист конского щавеля завернул Егор хлеб, сунул на время в рукав тулупа.

— Клу-у… — будто всхлипнула Адка.

— Клу-у-у! — отозвался Егор и поспешил на ее одинокий, пугливый зов — как же это он забыл о ней!

Хорошо, что Адка пришла! Он обязательно уговорит ее побыть с Федей. Недолго… Он только сходит к колхозному току…

Старая скрипка

Музыкант, скрипка, смычок… Я разглядываю эту скульптуру из старого дерева и слышу — рядом тихо переговариваются. Мне хочется, чтобы голоса эти как можно дольше не умолкали.

— Ты улавливаешь что-нибудь?

— Музыку…

— Музыку?

— Ну, еще дождь. Лесной дождь.

— Вот ты сказал: музыка. А… зачем она?

— Зачем?! Чтобы возвращать человеку силы.

— Возвращать силы, — повторяет в раздумье девушка. — Возвращать силы… А мне кажется, что дрожит летнее марево и где-то играют на скрипке…

Парень тоже думает о своем и начинает негромко рассказывать, как помогал ему зимой старый приемник, когда он разбитым приходил домой после уроков в вечерней школе. Обычно искал только музыку. Рассеянно слушал, и не заметно проходила усталость.

— А если ты не устал?

— Ну, случается тогда, что музыка и не трогает, — глуховато басит он. — Хочешь, расскажу тебе один случай?

— Конечно!..

Они идут дальше по залу. Затихают шаги. Стихают голоса. И я уже никогда не узнаю, что это был за случай.

Я знаю другой.

Есть в дальних далях окруженная кустарником и мелколесьем в одну улицу деревушка. И поныне ходит через нее детвора по дороге в школу. Проходили ее и мы в послевоенную пору. Из своих деревень выходили перед рассветом. В Тиховке присоединялся к нам Мишка Зуенок — из деревушки единственный семиклассник, чтобы не бежать шесть верст одному по морозной темени. Поземки начисто заметали дорогу. И школьники первыми ее протаптывали. Правда, был кроме Тиховки и другой путь, километра на два длиннее, и зимой заметался начисто. Это была железнодорожная ветка, рельсы которой поснимали, когда оскудели леса, и насыпь превратили в санную дорогу.

В теплое время все ходили домой по ней.

Уже в мае лес по сторонам дороги плотно смыкался ветвями, торжественно и неумолчно качая зеленым своим убранством. С дороги ничего не виделось в эту пору за первым кустом или деревом.

В солнечный майский день, когда луга и поля уже запестрели цветами, решено было идти из школы домой, минуя Тиховку.

Вместе со всеми пошел и тиховский Мишка. Поначалу, переехав из других мест, он не очень-то пришелся классу своей молчаливостью, но чем быстрее таял снег, тем быстрее менялось и отношение класса к Мишке. Умел он делать то, что никому другому из ребят не удавалось. Тонкий, напоминавший застигнутый морозом, еще не окрепший стебель, Мишка, к примеру, так иногда переплетал ноги, закинув одну за другую, будто свивал их. И это нравилось мальчишкам.

Но покорил всех Мишка весной.

Просохшую лесную землю устилали прошлогодние листья. Часть их сгребли ребята в небольшую кучу и подожгли на дороге. Лесной дымок вмиг разбудил мальчишеский азарт.

Сняв рубашки, принялись мы показывать на теле рубцы и отметины — память о патронах, минах и гранатах, оставленных в свое время в окопах да траншеях, раскиданных по холмам и лесным полянам. Ни одного среди нас не было, кто бы к такой находке не притронулся, у кого не нашлось бы таких отметин. У белобрысого Мишки их оказалось всех больше. На бедре, на ладонях и даже надбровью остались царапины от осколков, и несколько порошинок синело на щеке.

В тот день Мишка был в особом ударе. У поворота на Тиховку он рвал на обочине травы и спрашивал у нас их названия. Ни одного названия мы, конечно, толком не знали. А Мишка объяснял и перечислял без умолку: лисий хвост, манжетка, гусиная лапка, будяк, зверобой… Как было не позавидовать!

С того дня и повелась за ним слава — знахаря и следопыта. Вскоре нашли мы в лесных полувысохших канавах и ямах несколько щурят. Откуда они взялись — никто не знал. Спросили Зуенка. Сказал, что утки занесли на лапках икру.

Что ни день — новое!

Как-то, сдав последний экзамен, мы возвращались с ним из школы вдвоем. Сильней обычного пахла зелень. Мишка заметил, что быть дождю. Так и случилось. Из-за холмов вытянулась и распласталась над дорогой туча. В километре от Тиховки хлынул спорый, но не громовой ливень.

С дороги, прямо по засеянному овсяному полю, мы побежали с ним к одиноко росшему на холме старому дубу.

Толстый, дуплистый дуб вдобавок был еще и выжжен внутри. Мы пролезли без труда в дупло, примостясь на корточках, уставились, как скворцы из гнезда, на струи косого ливня. Сквозь них лес, пригорки и поле казались расплывчатыми, неопределенными, тонули в водянисто-туманной завесе.

Вначале, вслушиваясь в шум ливня, оба сидели молча. Но вот Мишка уловил, что в дупле дождь шумит иначе, так, словно где-то на придорожье зовуще гудит вверху провод. Сходство показалось мне поразительно точным. И я удивился, что раньше не замечал такого. Сказал об этом Мишке. Он, откинув со лба светлые волосы, от моих слов заулыбался, словно от похвалы учителя. И стал рассказывать о местах, в которых жил с матерью после войны до переезда в Тиховку. Припомнилось ему одно утро, после которого как-то «не так», как он выразился, пошла вся жизнь…

Будто бы только сейчас стоял перед ним с отчетливой ясностью замшелый лесной рассвет, в котором возникла вдруг вдалеке многоголосая песня. Когда ее слова стали отчетливо различимы, Мишка, опережая взрослых, выскочил на дорогу. На запад шли наши солдаты.

В тот день деревня вернулась из леса.

На пепелищах взрослые ковыряли палками пепел. Их палки напоминали клюки, а сами люди казались очень старыми, безмерно утомленными. Мишка сидел на сваленных у пепелищ котомках и толком не понимал: что взрослые ищут, почему так старательно, осторожно ковыряют золу?

Их дом сожгли немцы. Он был с края села. Недалеко, в лощине, жалась к дороге кузница. Кирпичная, да еще на отшибе, она почти уцелела. Сгорели только деревянные пристройки и крыша.

Сон валил Мишку. И кузница то уплывала, то казалась почти рядом. Он уже засыпал, когда тишину пепелищ потревожил незнакомый ему, непонятный звук. Точно с ветки сорвалась в воду капля, от которой пошли едва уловимые круги. Или бывает еще: зазвенит в темноте комар — и уже не уснуть.

Почему именно этот звук так насторожил и встревожил? Кричали ведь, носились над пепелищами птицы, пели рядом в кустах сирени. С особой отчаянностью щебетали ласточки. Наверно, когда деревня вернулась из леса, прилетели и птицы, но с домами сгорели и их гнезда. Однако даже тревожно-тоскливое щебетание ласточек казалось обычным, а услышанный им звук был совершенно новым.

Мишка протер глаза. Сон будто рукой сняло. Он вдруг увидел, что в стороне, возле кирпичной кузницы, на разбитой снарядом жатке кто-то сидел и играл на… скрипке. Большая взлохмаченная голова клонилась, как у прикорнувшей птицы. Человек держал в руках скрипку и водил смычком по струнам. Плыли тихие, под стать хмарному дню, звуки. Сперва они действительно напоминали расходящиеся круги, только не на воде, а как бы в воздухе. Словно поплыла над головнями и пеплом легкая паутина.