Гигантская, трехмерная, неподъемная с виду тварь на подушке из дыма плыла над толпой в сторону не прекращающей игру группы, причем вокруг теперь рушились, обращаясь в пылевые гейзеры, голографические здания, из которых в ужасе разбегались букашки-люди, тоже сокрушаемые в пыль…

Голографический монстр шевелил своими чешуйчатыми не то руками, не то лапами, пронзительно вопя – опять же под музыку (синтезированный рев, доносящийся со сцены, словно поддерживал монстра на весу, создавая его заново каждую секунду), буравясь сквозь спроецированный город. А Синий Запивала – трупное лицо в апофеозе страдания – зловеще декламировал из Библии.

У голографического зверя выросло два рога, а из пасти изверглось пламя.

Голограмма подернулась огнистой завесой, осенив собой зверя и сцену всеобщей погибели.

Изображенные на голограмме люди – теперь уже коленопреклоненные перед изрыгающим пламя зверем – оказались помечены числами, в то время как на сцене у Синего Запивалы вспыхнуло на лбу до сих пор невидимое светящееся число 666.

Кэтц восторженно топнула ногой, а Коул расхохотался: пропечаталось в точности как на электронном штампе МТФ.

Коул, наклонившись, прокричал Кэтц на ухо:

– А где активисты, за которыми мы должны смотреть?! И какого хрена нам делать, если мы их не увидим?!

Кэтц недоуменно пожала плечами: не то вместо ответа, не то попросту не расслышав.

Группа продолжала грохотать, словно танковый корпус на поле боя. Партитуры были четкие и сложные, но усиленные и обвешанные обработкой так, что для непосвященного могли показаться просто шумовой завесой. Но ведь и бронетранспортер на первый взгляд кажется не более чем быковатой массой агрессивного железа – так и музыка при более внимательном прослушивании состояла из множества тщательно выверенных и слаженных пассажей. Грандиозная машина звука.

Громадный, рассчитанный на пятьдесят тысяч человек зал с обширной танцплощадкой посередине был забит вплоть до стен, где возвышались ярусы галерки. Незанятым оставался лишь небольшой зазор, где по требованию пожарной охраны сейчас бдили несколько десятков вышибал и охранников. Тут и там завязывались потасовки, летали бутылки, рвались взрывпакеты, так что все это максимально напоминало поле битвы.

Под ярусами были открыты три прохода, ведущих к передним дверям. Из этих проходов выдвинулось подобие когорты из одетых в синие джинсы и синие рубашки молодцов; на головах у всех – маски из розового нейлона. Одни из них шагали с пистолетами, другие тащили пожарные шланги. «Активисты», – понял Коул потрясенно. Из-за шоу он почти забыл о задании. И о людях, с которыми помог расправиться…

Он глянул на пожарный ход. Люди из охраны, как по условному сигналу, внезапно покинули свои места.

Крики и неистовое шевеление на том конце толпы обозначили места, куда начали проникать активисты. Стало различаться сухое щелканье, будто от ударов хлыстом.

Кэтц осторожно повела Коула вдоль фланга паникующей толпы, в направлении активистов. Но приходилось бороться с сильным встречным потоком, так как людская масса разбухала, подобно испуганной амебе, стремясь прочь от угрозы с тыла, в сторону сцены и боковых выходов.

Люди впереди, притиснутые к обшивке сцены, начали отчаянно карабкаться на помост, превозмогая числом пытающихся их сдержать сценических рабочих, в то время как группа, не обращая внимания на стремительно рассеивающихся ангстеров и панков, разразилась каверверсией «Сутенера» из Аарона Данбара: 

Несколько раз активисты наугад выстрелили в толпу – достаточно, чтобы погнать ее, словно стадо обезумевших от страха животных, на сцену…

– Смотри, они же хотят направить толпу на музыкантов! – не веря своим глазам, выкрикнула Кэтц.

Между тем группа с мрачным упорством продолжала играть; музыка грохотала, словно невидимая боевая колесница. Синий Запивала все глубже и глубже входил в транс. Он словно смаковал этот хаос, создаваемый его врагами.

Кэтц и Коул укрылись за бетонным столбом. Мимо, и справа и слева, пёрла толпа; упавших затаптывали.

Активисты врубили шланги и врезались в сердцевину обезумевшего людского сборища.

Голограмма в воздухе вдруг начала меняться…

Из-под потолочных плит она плавно снизилась – настолько, что даже при теперешней давке ее нельзя было не заметить.

Картинка была следующая: будто один из шнырей-активистов, со спиной, усеянной красными, белыми и синими звездами, свирепо душит Синего Запивалу…

«Наверняка Города работа», – дошло до Коула.

Активисты, хотя и не выпускали из рук дубинок, пистолетов и шлангов, стали неуверенно поглядывать наверх.

Публика немного унялась и, запрокинув головы, вбирала в себя сотканный сверху образ: огромное трехмерное изображение Лэнса Галвестона, главы профсоюза. Большинство его узнало. А Синий Запивала со сцены зашелся хохотом и бросил группу в очередной прорыв – гигантская машина рок-звука взгудела с новой силой.

Шланги в руках у активистов вдруг перестали извергать воду, и они засуетились в тревожном недоумении.

Образ Лэнса Галвестона – старика со шрамами морщин и желтоватыми глазами – повернулся и вперился в толпу. Немощными старческими руками он расстегнул ширинку и – помочился на публику. А сзади него на голограмме ржали и тыкали пальцами активисты.

И все это под музыку, бодрым грохотом подстегивающую толпу…

Почти единодушно вся аудитория, увлекаемая продуманными визуальными выкрутасами Города, двинулась в наступление. Активисты подались назад и врассыпную бросились к дверям. Пара-тройка еще успела обернуться и в отчаянии пальнуть, отчего несколько человек из теснящего людского вала упало, но остальные подмяли их под себя и взялись за стрелков, сбив их, как кегли, и теперь-то уж отыгрались на них со всем самозабвением вакханалии. Давно сдерживаемый гнев, неприязнь к тому, что представляют собой эти молодчики, безудержно хлынули наружу. Один за другим активисты были сбиты и растоптаны…

Коул вслед за Кэтц поспешил в проход, а дальше в холл и к южному выходу.

После оставшейся позади рок-канонады уличное движение казалось совершенно бесшумным.

Бок о бок они побежали через площадку парковки, уворачиваясь от истерично сигналящих машин. Потом Коул начал понемногу отставать; вместе они приближались к группе убегающих активистов, их уже разделяло метров пятьдесят. Ночной ветер прерывисто пел у Коула в легких, а в ушах звенело от концертного эха.

Металлическая панорама припаркованных машин перед глазами раскачивалась в темпе бега. Коула разбирала злость, что он никак не может поравняться с Кэтц; лицо горело от напряжения.

Впереди, напротив побитого черного кадиллака, трое набились в кабину синего пикапа с белым тентом над кузовом. Вспыхнули фары, взревел мотор.

Кэтц, как матерый спринтер, помчалась за грузовичком. Задний борт кузова болтался в открытом виде: похоже, активисты посадили, кого успели, в кабину, а остальных бросили на произвол судьбы. Кэтц легко запрыгнула внутрь. Коул, задыхаясь, полез следом, неуклюже карабкаясь по заднему бамперу. Он влез только наполовину, когда пикап дернулся и поехал, чуть не скинув его на асфальт; хорошо, Кэтц вовремя схватила за воротник и с трудом втянула в кузов. Коул больно оцарапал голень о ниппель запаски и сдавленно ругнулся. Под тентом было темно и болтало, хотя, если бы кто-нибудь из сидящих в кабине оглянулся, он бы, наверное, разглядел нежданных пассажиров.