– Мы – Божьи овцы, Алеша!

Он отмахнулся, сердясь:

– Сами будьте овцой! Я – не овца! Я хочу отомстить за маму!

И по щеке его скатилась за воротник сладкая слеза мстителя, увидевшего в мечтах плоды своей мести. Его мама умерла от передозировки наркотиков. Она работала в краевом центре Горнауле на «мамку»17.

– Кому ты хочешь отомстить за маму, Алеша?

– Всем… – вот так, ни много ни мало. – Кроме вас. Вы смешной. С вами весело. Вы прожили интересную жизнь!

– Во-первых, я ее еще не прожил. Во-вторых, Алеша, ничего необычного, наверное, в моей жизни не было. Все вокруг лишь казалось мне необычайным: живая тварь, железо, вода, камни… Тот же завод. Ты. Вот отвлекись от соплей и послушай финал моей поэмы «Завод». Слушаешь?

– Да, дядя Петр!

– Ну, так слушай, пока я добрый:

… Белая собака чешется о прясло… Выйдет на дорогу, тявкнет – и замрет. В хмуром песьем взоре яркое угасло: снегу нет, без снега стынет огород. Небеса китаевские снегом оскудели… Встал ноябрь, как телка, – и ни бе ни ме… Не прядут метели снежные кудели – белая собака не в своем уме.

Родилась собака при Советской власти,

Выпало ей счастье при других харчах.

Поведет ноздрею, щелкнет ярой пастью:

Не усторожила, стало быть, очаг.

Вспомнит: камышами мечутся подранки…

Утро… козье стадо… цоканье кнута…

Белая собака, призрак эмигрантки —

Конура на месте, да еда – не та…

Вот и снег задержан паном на таможне,

И свинью хозяин в мае заколол;

«Беларусь» споткнулся на пожженной пожне

И уткнулся в пожню, как пьянчуга в стол.

В лагерной фуфайке – вата легче пуха —

Пугало пустое ловит белых мух.

Хлеба нет, собака. Снега нет, старуха.

А не то – пошла бы нынче ж на треух.

Ух, как ознобило! В банный день субботный

Вывалил хозяин на собачий лай.

С виду беззаботный, стыдно безработный

токарь-фрезеровщик, он же – Николай.

Словно бы очнувшись от хандры постельной,

Он стоит и смотрит на трубу котельной.

Замер, сделал стойку, как хороший сеттер, отлетая думой во вчерашний век, где швырял он деньги с девками на ветер, но на производство шел как человек. Вспомнил Николаша, как был крут и молод, как из деревеньки уходил пешком. Мог бы серп он выбрать, только выбрал – молот. Мог квартиру выбрать, но построил дом. Вспомнил Николаша, как любил подраться, девушкам стихи он мог читать в бою… «Я ли вам не свойский…» Где ж вы нынче, братцы? Может, вспомним вкратце молодость свою?

Белая собака, бедная дворняга

Доплелась до школы – окна не горят…

На ветру обрывки выцветшего флага

Как-то неохотно с небом говорят.

На нее с помойки глянет Менделеев:

Жил в химкабинете, а теперь – ничей…

Сколько было славы, спичей, юбилеев!

Сколько было громких сказано речей!

Дмитрий свет Иваныч! Не в песок и глину

Улеглась собака – да, ой, на твой портрет…

Не серчай на псину, почеши ей спину!

Ах, да у тебя же ручек-ножек нет…

Рядом Ломоносов в парике, в камзоле….

Вынут из багета – что ему багет!

Вон парик порепан сонмищами моли…

Отзовись, Отчизна! Но ответа нет.

Дневники и двойки,

Бойл да Мариотт,

Все с одной помойки

смотрят в небосвод.

Ленин с дамской плойкой,

Карла с розой треф,

на солдатской койке,

задницы пригрев,

рассуждают бойко

про политмомент,

и какой тут нужен

будет инструмент.

«Чтобы сконтгапупить звезды из губина,

Подошла б, Каглуша, гусская дубина!»

Вот прошел учитель в секонд-хэнд одетый… Ишь, переживает, бедный, демократ, что обуться нету, что одеться нету – тут и голодовка в самый аккурат. Шуганул собаку. Осмотрел ученых. Крякнул, словно грузчик, восходя на трап. Вспомнил слово «деньги». Не имея оных сплюнул ва след узорчатый от собачьих лап. Пусто, страшно, дико под бесснежной высью… Что случилось в русской искренней судьбе?

Белая собака,

бедная собака

потрусила рысью

К заводской трубе…

ЭПИЛОГ. ТРУБА

На заводской трубе написано цинковыми белилами:

«Все удобно, что съедобно!»

«В детстве у Вити был калейдоскоп, а у Коли его, калейдоскопа, не было. Чтобы поглядеть в тубус, Коля отдавал Вите кусочки комкового сахара, и пока тот грыз сахар, Коля смотрел на чарующее чередование цветных черепков в зеркалах тубуса. Кругом цвели поля, пели утренние птицы, играло солнце на небеси. Коле было чихать на все это – он смотрел в трубку. Он был голоден, но счастлив. И он умер от голода, но с улыбкой счастья на лице и с картонной трубкой в кулаке. Витя долго разжимал кулак Коли, чтобы забрать игрушку у мертвеца, который так и не стал взрослым. Разжал – и к ногам его упал цветной телевизор. Аминь».

– … Это вы сами написали? – Алеша давно стоит, и я стою. Он смотрит на меня зачарованно, не хуже, чем тот рыбоглазый вор из вчерашнего боевика.

Я расшаркиваюсь и развожу руками.

– Вы – этот… поэт?

– Нетушки! Я прозаик, иногда пишущий стихи. Чтобы не потерять чувства ритма. А поэт – это такая самозаводящаяся игрушка. Накрутит сам себе пружину – и давай за девками, как ты вот, гоняться! И жужжит: я пишу для себя, я пишу не для славы! Так вот и жужжал бы для себя!

– Эх, зачем вы, дядя Петя, возитесь с покойниками? Зачем? Как вы потом исть-то садитесь? – Он, похоже, ненавидит меня сейчас. – Эх! Если бы я мог так написать! Разве я ходил бы с этим… – он срывает оранжевый ранец со своих узеньких плеч. – Зачем вы-то… так, а? Я… я… Мне надо питаться, расти… А вы… Нате! – бросает он к моим ногам свою котомку.

Это не произвело на меня сильного впечатления.

– Стоять! – властно сказал я и указал на ранец цвета будущей украинской революции. – Подними! – Отвлек таким заявлением его внимание, схватил его за плечи и прижал к себе, потому что проясняется утро, и хайвэй полнится скоростными, летящими, как пьянь на ларек, иномарками.

Алеша глушит плач будущими мужскими стонами. Вот она, достоевская слеза ребенка, падает на бетонку, где ничто не прорастает, но всё умирает. Я и сам-то едва не плачу.

– Будешь жить при мне, аккатоне. Тетя Аня нравится тебе заочно, да, я знаю. Но она меня, я считаю, бросила. Она – религиозный фанатик. Она будет молиться до тех пор, пока я не расшибу себе лоб.

– Нет, вы глупый… Глупый, хоть и лекции кругом читаете. Она вас, вас любит!

Он плачет еще сильней и трясется, как вибромолот. Нам тревожно сигналят из машин. Я отмахиваюсь свободной рукой. Мы стоим посреди оживающего хайвэя, как рассекатели.

– Не бросай ее… – тоненько, с хрипотцой, как обесточенный, говорит он.

– Ты думаешь, я умный? Как бы не так! Хоть и знал в твоем возрасте, где находится озеро Баскунчак.

– Это не озеро – это фамилия такая, – с большой уверенностью ответил Алеша. И мы двинулись дальше в щель автомобильного потока.

«У нас с Аней сын, Иван Петрович Шацких. Куда же я его брошу? Самого скорее бросят. Ванюшка останется с ней. А я вряд ли переживу это одиночество, не старые, чай, времена – времена молодости».