А ребята из чужого класса больше около нас не появлялись.

Сегодня в классе выбирали новых санитаров.

Я всё думала, вот меня сейчас выберут, вот меня. У меня всегда плюсы стоят за внешний вид. Но выбрали Галю Гутман. Наверно, потому, что у неё голос громкий, а у меня — тихий. И она громким голосом умеет командовать.

Я решила тоже тренировать голос. От этого много зависит.

Ведь я же чувствую, что я даже звеньевой могу быть, даже членом редколлегии, если б меня выбрали, а не только санитаром. Хоть бы выбрали. Я бы сразу себя показала с лучшей стороны, и все бы меня стали любить.

Через месяц у нас пионерский сбор и будут перевыборы. Надо обязательно измениться за этот месяц.

У меня нет никаких увлечений, а это очень плохо. У Вити Ягунова — есть. Стихи пишет и в шахматы играет. У Наташи есть. Она собирает фотографии киноактрис и киноактёров. Ей мама даже из-за границы привозила фотографии.

Мне родители говорят: в моём возрасте не обязательно увлекаться и нечего переживать. Ещё я по радио слышала, что главное — это чтобы человек был хороший, а увлечения не у всех бывают. Но как же тогда человек будет хорошим, если без увлечений? Тогда ему ничего не интересно. А когда ничего не интересно, тогда уж ясно, что хорошим быть невозможно. Когда человек скучает, он, по-моему, не бывает хорошим, потому что на всех злится.

И я решила заставить себя увлечься.

Утром перед уроками я сказала Ягунову:

— Витя, ты в шахматы меня научишь играть?

Он удивился, но ответил:

— Ладно, в перемену я тебе покажу ходы.

В перемену мы встали около подоконника у горшка с цветком, он вынул из кармана маленькую шахматную доску с маленькими фигурками и сказал, как кто называется. Потом показал, где у какой фигуры место.

Потом все фигуры снял и сказал:

— Расставляй.

— Что расставлять?

— Шахматы.

Я начала расставлять. И всё бы правильно расставила, но вдруг к нам стали собираться ребята и глядеть, что это мы вдвоём с Ягуновым делаем.

Когда он один стоял каждую перемену у подоконника, к нему никто не подбегал, не интересовался, так все привыкли. Даже, наверно, наоборот, если б он когда-нибудь положил шахматы в карман и стал бы на одной ножке скакать или просто бегать, вот тогда бы все заинтересовались. И сейчас тоже — всем интересно стало.

Федоренко, оказывается, знал, как расставляют шахматы, и начал мне подсказывать. И сразу меня сбил. Я запуталась и всё забыла. Меня всегда сбивает подсказка. Сейчас вот, когда пишу, помню, а тогда забыла.

Тут зазвенел звонок, и Ягунов сказал:

— Ничего, многие сначала путают.

На другой перемене мы опять хотели расставить шахматы, но опять собрались ребята, и я тогда расставлять не стала, отошла, сказала, что у меня голова болит.

Я это сейчас написала и вдруг сообразила, что я к тому же и соврала. Снова обманула. Потому что голова у меня не болела, а я просто так сказала, оттого, что мне неудобно было на виду у всех играть.

А Ягунов, наверно, обрадовался и стал решать свою задачу, побеждать одного короля и одного коня двумя пешками и одним королём. Это я теперь знаю, как такие фигуры называются. Сразу все от него отошли, побежали к соседнему классу на что-то там смотреть, а мне теперь уже было нельзя продолжать с ним игру, раз я сказала, что голова болит.

Я его спросила:

— Мы потом будем учиться, хорошо?

— Ладно, когда захочешь, я тебя научу.

Я шла из школы одна, переходила улицу, и вдруг посередине меня позвала бабушка:

— Деточка, это не на нас автобус едет, посмотри-ка?

Бабушка была вся такая старая, опиралась на палку, и пальто у неё было старое и сумка облезшая.

— Нет, — сказала я, — не на нас. Он в другую сторону поворачивает. Видите, у него правая мигалка включена.

— Забыла очки. С очками я хоть кое-как перехожу. Ты-то хорошо видишь?

Мне вдруг стало стыдно, что я хорошо вижу, а она плохо. Будто я хвастаюсь. И я сказала:

— Плохо.

— Плохо? — испугалась бабушка. — Как же тебе быть? Я в твои годы дальше бинокля видела. Помню, командир старается, разглядывает в бинокль, а я ему: «Товарищ командир, не мучайтесь, вон справа у колодца лошадь их и стоит». Он посмотрит ещё, посмотрит и говорит: «Верно, Евдокимова, белогвардейская лошадь». Вот я была зоркая!

Мы уже переходили улицу, но я хотела дослушать её рассказ о подвигах молодости и попросила:

— Можно, я вам помогу? Вам в булочную надо или за мясом?

— В прачечную, деточка. Две простынки, две подушки — всё богатство у старушки.

— Разве подушки в прачечной стирают? — удивилась я.

— Наволочки. Это я, чтоб складно было, в рифму.

Мы подошли к прачечной.

— Вы мне про гражданскую войну рассказывали?

— Про неё, деточка. Тебе сейчас сколько лет-то?

Я сказала, сколько.

— Нет, я была постарше. Конь у меня был, Кудряш — имя. А я была разведчицей. Вся в мужской одежде. Волосы накоротко. Ух, в галоп любила. Федькой меня звали. Фёдором, так-то я — Феодосия.

В прачечной очереди не было, и нам сразу принесли пакет с бельём.

— Можно, я вам донесу до дома? — сказала я.

— Можно, деточка, донеси.

Когда мы перешли улицу назад, она спросила:

— Тебя, наверно, Маргаритой зовут?

— Нет, я — Маша.

— Машенька! — обрадовалась старушка и сразу вдруг сказала грустным голосом: — У меня дочь была, Машенька. В Отечественную войну погибла, тоже разведчица.

Бабушкин дом был близко от угла.

— А, ой, как лифт не работает! — сказала она и стала оглядываться по сторонам, когда мы вошли в парадную.

Лифт работал. Бабушка осторожно закрыла все двери, несколько раз говоря шёпотом «подожди, тише», так что я дышать перестала. Ещё раз поглядела, закрыты ли двери, и осторожно нажала на кнопку. Лифт тронулся, и мы поднялись на четвёртый этаж.

— Пойдёшь в гости? — спросила она меня.

Я очень хотела к ней в гости, но вспомнила, что мы с мамой должны покупать подарок Наташе Фоминой ко дню рождения — и мама меня дома ждёт.

— Спасибо, — сказала я, — можно я в другой раз к вам приду?

— Обязательно, деточка, обязательно приходи.

Когда я уже шла домой, я подумала, что ведь и номер квартиры я не запомнила, и отчества её не знаю. Знаю только имя, дом и этаж. Я и так была смелой, даже от себя не ожидала. Обо всём её сама расспрашивала. Это я, наверно, начинаю исправляться.

На день рождения к Наташе Фоминой пришли два отличника: Ягунов и Авдеев. И ещё пришла я. На Наташе было новое платье, и ещё она первый раз надела красивые туфли, которые ей давно привезли из-за границы, но не разрешали раньше надевать.

Ягунов сразу сел играть в шахматы с Наташиным отцом. А мне и Авдееву Наташа дала альбом с киноартистами.

Альбом я уже видела много раз и поэтому смотрела, как Ягунов играет в шахматы, ведь я уже знаю названия всех фигур. Шахматная доска была большая, деревянная и занимала половину дивана. Первый раз они очень быстро сыграли, и когда Ягунов тихо спросил: «Ничья?» — Наташин отец подтвердил: «Да, ничья. Ничего не поделаешь».

Во второй раз они играли дольше.

Наташина мама уже на стол всё поставила, а они продолжали играть. И только Наташина мама сказала: «Ну, заканчивайте», — как Ягунов сразу ответил:

— Всё. Мат.

— Не может быть, — не поверил Наташин отец.

Он ещё несколько минут осматривал шахматную доску, потом встал и сказал:

— Молодец, нужно с тобой повнимательнее как-нибудь сыграть, в другой атмосфере.

И весь вечер после этого он больше молчал и серьёзными глазами глядел на Ягунова.

— Ну, дети, — сказала Наташина мама, — пожелаем нашей Наташе отлично учиться…