Гачиев всхлипнул:

— Клянусь, не успел! Сами знаете нашу работу: ни дня, ни ночи!

— Через какие документы проходила сумма? — перешел к делу Кобулов.

— Было несколько бумажек: протоколы допросов, акты… У себя хранил. А потом куда-то делись, черт их знает, куда! Разве до бумажек сейчас, товарищ генерал? Война священная с фашизмом идет! Мужское офицерское слово дороже всех бумажек! Я вам передаю эту сумму, так что мне, с вас бумажку, что ли, просить?! Человек человеку должен доверять!

— Верно, не до бумажек, — с любопытством рассматривал наркома генерал. Новые грани в аборигене открывались. «От кого, интересно, он просит «крышу»? Взглядом показал на саквояж.

Нарком, сдерживая дрожь, отдирая так и липнущие к пальцам деньги, стал заталкивать их в темное дупло, в разинутый зев саквояжа. Щелкнул замком.

Кобулов поднапрягся, поставил его на пол, притиснул хромовым сапогом к ножке стола. По ноге, по ляжке, поползли щекотные мурашки.

— Я ваш вечный должник! — исключительно правильно повел себя нарком.

— Наркомат нуждается в средствах. И в таких людях, как ты, — обобщил приемопередаточную акцию Кобулов.

— Самое главное осталось, — заявил, отдыхая душой, Гачиев. Полез в сейф, достал маленький чемоданчик. Раскрыл перед москвичом. Тот заглянул внутрь. Глаз неожиданно укололся об искряной блеск, исходящий со дна. — Нашли при аресте Гинзбурга, Лифшица, Шойхета, — скромно пояснил нарком.

— Кража и спекуляция продовольствием? — азартно припомнил Кобулов.

— Так точно! По-крупному работали, с-суки! — в который раз восхитился чужой хватке Гачиев.

— Через кого прошли ценности? — взял быка за рога москвич.

Нарком многоопытно, с отрицанием покачал головой.

— Понятно. А понятые? — накалялся в азарте куратор.

— За кого меня принимаете? Не было никого.

— Охранники? — учел и этот фактор Кобулов.

Усмехнулся нарком: его учат жить? Чиркнул ребром ладони по горлу:

— Вчера ночью, в ауле Кень-Юрт.

— Башковитый ты мужик, — размягченно выдал комплимент генерал. — Есть какие проблемы еще?

— Серов вынюхивает, по следу идет, — ухнул абориген.

— Та-ак, — заметно, на глазах отдалялся и холодел Кобулов. — Ну и что ты от меня хочешь?

— Командируйте меня в Москву. Сейчас. С этим. Лаврентий Павлович лучше нас знает, на что это использовать.

Драгоценный сиятельный блеск на дне чемоданчика безнадежно угасал для Кобулова: вынырнул третий, неприкасаемый, кому предназначалось это великолепие. Длинный предлагал включить в дело Папу, рассчитывал на его «крышу», чтобы укрыться от стальных челюстей Серова.

Что будет иметь с этого он, Богдан Кобулов? Увесистый саквояж под ногой и хороший настрой Папы. Не так мало. Надо только подсуетиться, чтобы для Папы показательно высветилась роль Богдана во всей этой катавасии.

Длинный играет способно. И по правилам. Его вступительный взнос, что греет щиколотку даже через сапог, — пока мизер, кусок дерьма, о которое не стоило пачкаться, если бы игра велась не по правилам. Но абориген успел получиться в этой дыре. Нужный кадр.

Так подытожил ситуацию Кобулов. «Пусть катится к Папе. И чем быстрее, тем лучше, пока не встрял Шибздик. А в случае чего — моя хата с краю, за все в ответе Папа».

— Час тебе на сборы. И — брысь! Я дам в Москву записку по ВЧ, — ледяным тоном уронил замнаркома.

Гачиев вышел в сумрачный коридор. Глубоко, с дрожью вздохнул: пока пронесло. Пора делать следующий ход. Вынул пистолет, сдвинул предохранитель. Накинул на дуло носовой платок, уткнул холодную сталь в край плеча — по касательной. Мышцы стали деревенеть от предстоящего. Сдавленно, остервенело зарычав, нажал на курок.

Пистолет грохнул, дернулся в руке. Плечо взрезала боль. Отходя от пережитого, распуская сжатое в комок тело, Гачиев скособочил голову. Гимнастерка на плече напитывалась кровью.

От тычка изнутри распахнулась дверь, в коридор выскочил Кобулов, оторопело уставился на наркома:

— Кто стрелял?

— Все в порядке, товарищ генерал, — разлепил губы посеревший Гачиев. — Все нормально. Проба ствола. — Развернулся, зашагал к выходу, странно кренясь на левый бок. Дулом вниз плыл над полом зажатый в руке пистолет.

Прошло трое суток. В кабинете Аврамова раздался звонок. Серов взял трубку.

— Серов у аппарата.

— Тебе что надо от Гачиева? — дребезжащим металлом спросила Москва. — Злость на нем срываешь? Все твои дурацкие претензии и обвинения мне адресуй. Сам разберусь. За его безопасность, как приедет от меня, головой отвечаешь. Тебя послали Исраилова ловить, а ты мышей ловишь, своих травишь, работать всем мешаешь. Последний раз предупреждаю: не суй нос в дела Кобулова и Гачиева. Мне тут про твое самодурство кое-что рассказали. В случае чего, будешь отвечать по законам военного времени.

Трубка отпустила порцию длинных гудков.

Серов сидел, уронив голову на руки. «Упустил оборотня. Выскользнул. Чистоплюй паршивый, руки марать не захотел… Стрелять, пулю в лоб влепить нужно было этой сволочи! Понадеялся, что сам уйдет с дороги. Идиот, теперь расхлебывать будешь. Их банда страшнее исраиловской… Сеют национальную отраву, вражду к нам сеют. А травиться будут дети наши, внуки… Что делать?! Ладно, это потом. Теперь главное — Ушахов».

Глава 21

Сталин, слушая доклад Жукова, ходил по кабинету. У окна, прислонившись спиной к стене, поблескивал синевато-стальным пенсне Берия. Рядом с Жуковым закаменел начальник разведуправления. Эти двое ничего не понимали в происходящем. Почему доклад о положении на Юго-Западном фронте делает не его командующий, а Жуков, чей Западный фронт прикрывает пока Москву? Отчего здесь нет Тимошенко, а Жуков оперирует цифрами, военно-стратегической фактурой чужого фронта с напористой уверенностью очевидца?

Эта роль была неясна и самому Жукову. Сталин предпочитал держать любой созревающий многоходовой замысел в себе до последнего момента. Около недели назад Верховный позвонил Жукову в штаб Западного фронта, сказал в трубку буднично, неторопливо:

— Есть одно небольшое дело, товарищ Жуков, о котором не следует особенно распространяться. Надо вылететь к соседу — Тимошенко, на Юго-Западный фронт, проанализировать обстановку. Когда сможете доложить положение дел?

Жуков запросил неделю. Сталин отпустил только пять дней. Первое, что нужно было Верховному, — выпроводить широколобого упрямого русака из его военной вотчины, чтобы запустить туда своих ищеек, дабы они без помех прощупали, обнюхали и обрисовали, что дали нововведения Жукова в разведслужбе. К чему затеян и продолжается этот цирлих-манирлих с разведчиками?

На Западном фронте с июня сорок второго года расцвел разведренессанс. Неугомонный реформатор Жуков до этого лично обследовал разведработу в 5, 34, 49, и 50-й армиях, после чего 27 мая спустил грозную директиву, по которой разведслужбы фронта получили лучшее автоматическое оружие, обмундирование, особый режим службы, кормежку. Были возведены в культ техника обучения захвату пленных, психологическая и физическая подготовка. Разведчик, приволокший «языка» награждался в обязательном порядке не позднее чем через сорок восемь часов после дела.

Жуков убыл на Юго-Западный фронт. Эксперты, запущенные к нему в это время Сталиным, доложили вскоре несколько обескураженно: уровень разведывательной информации у Жукова в ротах, полках, дивизиях, знание противника на порядок выше, чем на других фронтах. Напрашивался вывод: жуковская реформа требует поощрения и немедленного внедрения в действующей армии. Верховный, улавливая острейшим инстинктом смертельную опасность, сгущавшуюся на юго-западе, винил в этом фронтовые разведки, профукавшие замыслы врага.