Струмилин выпрямился в кресле, оглядел испытующе Холодилова и Лощилина:

— Я соглашусь с вами, что мной пройдена только треть пути, если вы покажете этих злополучных черных лебедей в моей статистике.

Лощилин прищурился и посмотрел на Струмилина так, словно в следующую секунду собирался сказать ему самое главное, во имя чего состоялась эта встреча.

— Я покажу вам их! Покажу сейчас… И хочу просить только об одном: чтобы как можно меньше было черных лебедей, выведенных вашим нашумевшим методом, — он посмотрел на Холодилова и протянул в его сторону руку: — Андрей Емельянович, не откажите в любезности.

Холодилов раскрыл лежавшую перед ним папку:

— Вот они, несчастные, которых не так давно снесли на кладбище.

Струмилин хотел встать, но Холодилов жестом просил его сидеть:

— Выслушайте, пожалуйста, до конца. И спокойнее. Вот вам одна история болезни. Новониколаевская больница. Лечащий врач Анкудинов. Больной Павлов, возраст — пятьдесят шесть лет, со стороны сердца, легких и органов пищеварения никаких отклонений от нормы нет. Поступил в больницу в удовлетворительном состоянии. После инъекций вашего препарата скончался через два часа. Все предпринятые тонизирующие средства не компенсировали острую сердечную недостаточность. Больной умирал в полном сознании.

Холодилов отложил историю болезни в сторону:

— Вот вам другой случай. Богучаровская районная больница. Больная Сикорская, сорока восьми лет. Со стороны сердца, легких и пищеварительных органов отклонений от нормы нет. Скончалась через полтора часа после инъекции препарата. И здесь смерть наступила от резкой сердечной недостаточности.

Отложив в сторону и эту историю болезни, Холодилов принялся за третью:

— Вот вам еще роковой случай. Данные почти те же. Смерть наступила через два часа после введения вашего препарата, — Холодилов положил руку на серую папку, постучал по ней указательным пальцем: — В этой папке лежат пять черных лебедей. Пять безвременных гробов. Пять оборванных человеческих жизней. А все почему? — почти до шепота снизил голос: — Все потому, что много шума наделали письма пациентов и газетчики. Потому, что вы поторопились.

Холодилов встал, прошелся к окну, открыл пошире форточку и вернулся к столу:

— Я понимаю вас прекрасно, товарищ Струмилин. Какую-то деталь, какую-то мелочь в своих расчетах вы не учли. Может быть, это всего-навсего маленькая, безобидная деталь, но она зачеркивает все ваши многолетние поиски. Чтобы нам не толочь воду в ступе, вы возьмите-ка вот эти истории болезни да повнимательнее изучите их. Может быть, найдете то общее, что привело вас к досадным результатам. Дня через три-четыре вы придете сюда с этой папкой, и мы продолжим наш разговор.

Струмилин был бледен. Он чувствовал себя обезоруженным:

— Хорошо… Спасибо, я познакомлюсь с этими историями болезней. И думаю, что нам будет о чем говорить через несколько дней.

— Еще подумайте над одним, не менее важным вопросом, который мы сегодня подняли. Как вы хотите идти остальные две трети пути: по-прежнему один, со своим коллегой Ледневым, или плечом к плечу с коллективом? Я имею в виду совместную работу над таким гарантийным препаратом, который… — Холодилов показал пальцем на папку, лежавшую на коленях у Струмилина, — который не давал бы в клинической практике вот этих злополучных черных лебедей.

— Ваше конкретное предложение? — подавленно спросил Струмилин.

Холодилов, чтобы выключить телефон, снял трубку и набрал одну цифру:

— Проблема эта, дорогой Николай Сергеевич, как вам, очевидно, известно, давно интересовала, более того — волновала и Вениамина Борисовича, — взгляд Холодилова остановился на Лощилине. — Кое-что им в этом направлении уже сделано, и я думаю, что его опыт, его эрудиция, плюс широкие возможности лабораторных экспериментов только ускорят путь к финишу.

В кабинете повисло тягостное, как скрученная пружина, молчание. Никто не смотрел в глаза друг другу. Первым заговорил Лощилин.

— Вы излишне скромны, Андрей Емельянович, — сказал он, обращаясь к Холодилову. — Уж если честно говорить о том, кого больше — меня или вас — давно волновала и волнует проблема борьбы с этим тяжким недугом, так я не гожусь к вам даже в ординаторы. Только, ради Бога… — Лощилин болезненно поморщился и, приложив к груди руку, взглянул на Струмилина: — Ради Бога, не подумайте, Николай Сергеевич, что к вам в вашу телегу подпрягаются в качестве пристяжных две лошади. Боже упаси!.. Мы можем идти к одной цели каждый своей дорогой. Кто-то из нас придет первым, кто-то приплетется в хвосте. Но если эту телегу мы повезем в гору втроем, да повезем в дружбе и согласии, да напрочь забудем о том, что существует в натуре человека такая гаденькая черта, как тщеславие, то до вершины этой горы доберемся и быстро, и с меньшей потерей сил. Вот так-то, дорогой Николай Сергеевич. Две посылки силлогизма я вам высказал. Делайте из них заключение. Не торопитесь. Продумайте все хорошенько.

Теперь Струмилину стало ясно, зачем его пригласил Холодилов и почему в серой папке, лежавшей на его столе, оказалось пять злополучных историй болезни.

— Хорошо… я подумаю, — сдержанно ответил Струмилин. Он встал и слегка поклонился Холодилову и Лощилину. Они проводили его до дверей и долго по-дружески крепко жали ему руку. — Думаю, что через несколько дней мы сможем продолжить наш разговор.

— Николай Сергеевич… — нараспев проговорил Холодилов, уступая Струмилину дорогу, — всегда к вашим услугам! — его широкий жест выражал глубокое почтение.

Струмилин вышел из кабинета.

«Неужели ошибка?.. Неужели так?.. — не выходило у него из головы, когда он спускался по лестнице. — В чем-то есть просчет. Где-то что-то не учтено, не додумано… А что, если температурное влияние на препарат дает обратную реакцию и заставляет его действовать на организм по-другому? Но это нетрудно проверить. Об этом скажут химические анализы… Наконец, черт побери, попробую на себе…»

Не заезжая домой, Струмилин направился в лабораторию. Из головы не выходило: «Черные лебеди… Черные лебеди…»

VI

На лестничной площадке Шадрин встретил директора.

— Мне нужно с вами поговорить, Дмитрий Георгиевич…

«Зачем бы?» — подумал Шадрин и молча пошел за Полещуком, который, опираясь на перила, тяжело поднимался на третий этаж, где находился его кабинет. Дмитрий мысленно перебирал причины, по которым он мог бы понадобиться Полещуку.

Директор прошел за стол и долго смотрел на свои большие скрещенные пальцы рук, лежавших на столе:

— Я до сих пор не говорил вам, Дмитрий Георгиевич, об этих сигналах… Просто не придавал им значения. Был даже доволен, что успеваемость по логике и психологии повышается с каждой четвертью. А теперь, после звонка из гороно, вижу, что нам нужно кое о чем поговорить.

— О чем?

— Об успеваемости по вашим предметам.

— Чем вы недовольны, Денис Трофимович?

— Тем, что в гороно кое-кто считает, что вы занимаетесь очковтирательством.

— Кому я втираю очки? — Шадрин понял, что разговор предстоит серьезный.

— Мне тоже неприятно было слышать такое обвинение. Вы прекрасно знаете мое отношение к вам и к вашей работе. Я не раз был на ваших уроках и, скажу откровенно, всегда получал от них большое удовольствие. У меня никогда не было мысли, что вы завышаете ученикам отметки.

— А кем это установлено?

Полещук протянул Шадрину письмо, адресованное заведующему гороно:

— Познакомьтесь с этим посланием.

Дмитрий развернул сложенные листы и начал читать:

«Заведующему Мосгороно тов. Пономареву П.Ф.

Уважаемый Петр Федорович!

Обращаю Ваше внимание на факт совершенно недопустимой аттестации знаний учащихся по логике и психологии преподавателем 147-й средней школы Шадриным Д.Г.

Являясь юристом по образованию, не имея специальной педагогической подготовки, тов. Шадрин в целях наживы дешевого авторитета среди учащихся старших классов, а также авторитета у директора школы в течение всего прошедшего года искусственно раздувал показатель успеваемости по логике и психологии, которые не идут в аттестат зрелости.