— Недурственно!.. Целый вечер вы пили на чужие денежки, довезли вас до дому на дипломатической машине да еще вдобавок дали на память тысячу рублей. Вряд ли встретишь подобных добряков, чтоб ни за понюх табаку так щедро облагодетельствовали… Продолжайте.

Шадрин продолжал.

Когда он замолк, генерал беспокойно завозился на стуле и задал вопрос:

— За что вы получили первый боевой орден?

— За Можайск.

Генерал закивал головой, точно желая сказать: «Понятно… понятно».

Перед глазами — зеленая скатерть. Над скатертью склонились лица в начальственном окаменении. И голос… Трескучий, хрипловатый голос Бобровой:

— Вы позорите ордена, которыми наградило вас Советское правительство. Вы недостойны носить высокое звание члена партии.

Шадрин молчал.

— Где и когда вы вступили в партию? — спросил генерал.

— В сорок третьем, на фронте…

Удовлетворенный ответом, генерал кивнул головой.

Следующий вопрос Шадрин услышал, но лицо человека, задавшего его, не видел. Тот стоял неподвижно, устремив взгляд в одну точку стола:

— Зачем вы пили с иностранцами во второй вечер? Вы просто-напросто могли бы вернуть им деньги и сказать, что они ошиблись.

— Я этого не сделал. И в этом моя главная вина.

— Странно у вас получается: с иностранцами познакомились случайно, деньги вам всучили незаметно, против вашей воли. Не на что опереться, чтобы решить вашу партийную судьбу положительно. Николай Гордеевич… — Боброва круто повернулась к Богданову, — вы, кажется, с Шадриным работали? Как он зарекомендовал себя в прокуратуре?

Богданов заговорил не сразу: вздохнул, размял папиросу:

— Я знаю Шадрина неплохо. Мне пришлось больше года работать с ним вместе. Ничего лестного о нем сказать не могу.

Обернувшись к Карцеву, который сидел у окна, Боброва спросила:

— Как он работал у вас?

Щеки Карцева пунцово вспыхнули, но ответил он твердо, без колебаний:

— Замечаний не имел. И вообще… — Карцев развел руками: — Показал себя только с положительной стороны.

— Еще бы! Работать три недели и показать себя с отрицательной стороны, — язвительно заметила Боброва и закашлялась после глубокой затяжки. И тут же, точно боясь, что насупившийся генерал незаметно возьмет из ее рук руль управления заседанием, она резко пробарабанила пальцами по столу и обвела членов бюро взглядом: — Какие будут предложения?

Никто не смотрел на Шадрина. Чувствовалось, что никому не хотелось первым давать команду «Огонь!». Но вот заерзал на своем стуле Богданов:

— Считаю, что поведение товарища Шадрина несовместимо с пребыванием в партии.

— Другие предложения будут?

Генерал хмуро посмотрел на Шадрина:

— Я предлагаю дать строгий выговор с занесением в личное дело.

Боброва, взглянув на генерала, удивленно вскинула брови:

— Я считаю, что поведение товарища Шадрина позорит высокое звание члена партии. Грубое избиение иностранца влечет за собой уголовное наказание. Мое предложение определенно и твердо: исключить Шадрина из партии. Прошу голосовать. Кто за это предложение?

Не подняли рук двое: генерал и сидевший рядом с ним пожилой человек с седыми висками и худощавым обветренным лицом. Это был заслуженный учитель, директор одной из московских школ Денис Трофимович Полещук.

— Кто против?

Поднял руку один генерал.

— А вы, Денис Трофимович? — обратилась Боброва к Полещуку. — Воздержались?

— Думаю, что мы поторопились в такой категорической форме обвинить Шадрина в неискренности, когда шел разговор о вторичной встрече с иностранцами в ресторане.

За второе предложение — вынести Шадрину строгий выговор — голосовал один генерал.

— Бюро райкома исключает вас из партии, товарищ Шадрин, — холодно сказала Боброва, не глядя на Дмитрия. — Ваше право обжаловать решение бюро райкома в вышестоящую партийную инстанцию — вплоть до обращения в Центральный Комитет партии.

Шадрин вышел из кабинета. В приемной стояла тишина. Рука его потянулась за папиросами. Пальцы дрожали. Он закурил. Секретарша поливала из графина цветы. Дверь на балкон была открыта. Увидев Шадрина с папиросой, секретарша сделала ему замечание. Дмитрий прошел на балкон. Опершись на низенькие перила, он стоял и смотрел вниз. Там, внизу, куда-то спешили люди. Они показались Дмитрию суетливыми муравьями. Пять этажей отделяли его от асфальта. Высота каждого этажа — три метра. «Пятнадцать метров… Всего три секунды падения. И это будет последнее падение…» Шадрин закрыл глаза.

И вдруг… В какое-то мгновение рассудок вновь обрел силу и ясность. И снова, как в детстве, Дмитрий увидел холодную реку… Борясь с волнами, по ней плывет раненый Чапаев. Пули вокруг поднимают белые фонтанчики. А он, гордый орел, бросает в пространство: «Врешь, не возьмешь!..»

«А Чкалов?.. Когда у него в воздухе не оставалось в баках бензина — он летел… летел на самолюбии. Вот и в твоих баках, Шадрин, нет ни капли бензина. Но ты в воздухе. Ты должен лететь! На чем? Лети на выдержке, лети на терпении. Пусть крыльями тебе будет надежда!..»

Дмитрий теперь стоял на балконе с таким видом, будто он бросал вызов целой Москве. А она, белокаменная, кипела, бурлила… Она несла и качала Шадрина на своей широкой, могучей груди, как океан лодку. И каждая капля этого неумолимого людского океана кричала: «Москва слезам не верит!»

Опершись руками о перила балкона, Дмитрий высоко запрокинул голову. Забыв, зачем очутился здесь, на балконе, он шептал сквозь зубы, шептал ожесточенно:

— Врешь — не возьмешь!.. Без боя не сдамся! Не за тем я дважды выкарабкивался из рук твоих, смерть, чтобы сейчас, когда впереди такая жизнь, лечь самому под косу твою! Солдат Шадрин еще жив! Солдат Шадрин еще не раз пойдет в атаку!..

VIII

Письмо долго не попадало адресату. Неделю оно лежало на тумбочке у кровати Дмитрия, четыре дня его носила в своей сумочке Ольга, и только на двенадцатый день оно попало в руки Шадрина, который слег сразу же, как только пришел с заседания бюро райкома. С диагнозом «острая сердечная недостаточность» он в тот же вечер на «скорой помощи» был доставлен в Третью городскую больницу.

Это был первый день, как Дмитрию разрешили подниматься. Он радовался приходу Ольги, радовался тому, что строгие врачи наконец-то разрешили ему выйти в коридор.

— От кого? — спросил Шадрин, читая адрес на конверте. Штемпель московский.

— Не знаю.

— Странно, даже без обратного адреса.

По коридору сновали сестры и няни. Ссутулившись, мимо проплывали больные в полосатых застиранных пижамах.

— Пойдем в уголок, к окну, там тише, — сказал Дмитрий и поднялся с кресла.

В уголке холла, под громадной пальмой стояли два свободных кресла. Зябко кутаясь в белый халат, Ольга смотрела на Дмитрия истосковавшимися глазами.

— Господи, скорее бы тебя выписали, дома я тебя за неделю поставлю на ноги.

— Потерпи еще денька два-три, — успокаивал ее Дмитрий, разрывая конверт.

— Необыкновенный случай! Письмо от Багрова! За пять лет учебы в институте он домой написал не больше пяти писем. А тут вдруг! С чего бы?

— Митя, читай вслух, — попросила Ольга, гладя руку Дмитрия.

Но Шадрин, словно не расслышав ее слов, лихорадочно пробегал глазами неровные строчки.

«Здравствуй, мой дорогой друг!

Это письмо пишу тебе на Чертовом мосту, на том самом мосту, где когда-то мы открыли друг другу свои сердца.

Я очень устал. Устал падать топором на головы невинных людей. Напрасны были мои усилия помочь подследственному солдату, написавшему дерзкие стихи, в которых он виновником своей неудачной судьбы считает «отца родного». Дело прекратить не удалось. А вот сам попал в такой волчий капкан, что и сказать трудно. Мои нервные диалоги с начальством кончились тем, что вызвали меня на ковер к главному, раздражению которого не было предела. И чем мои доказательства были весомее, тем гнев его был яростнее. Все кончилось тем, что с меня сняли погоны, и начальник АХО штаба ВВС округа дал предписание: в течение 48 часов освободить мою фанерную мансарду в Тушино, что я и сделал безотлагательно.