‑ Вроде сегодняшнего?
‑ Да, пожалуй…
До конца вечеринки (разбредались под утро, часа в четыре) они уже не расставались. Тремя днями позже он, наконец, решился выспросить у понимающе усмехнувшегося Кольки танин телефон. Встретиться договорились в городском Парке отдыха…
Теплый, пьяняще‑солнечный июль все‑таки взял реванш у непогоды, прежде чем передать эстафету хмурому августу. Было жарко, тело уже не вздрагивало, как пару дней назад, от порывов свежего ветра, прикрытое одной лишь тонкой рубашкой без рукавов. И улыбка Тани тоже сияла как‑то по‑солнечному, искренне, когда она садилась на корточки среди распускающихся клематисов, позируя перед объективом его простенькой кодаковской "мыльницы".
Она говорила почти непрерывно и обо всем ‑ о цветах, о живописи, о музыке, о собаке своей тети и о животных вообще… Олег слышал ее возбужденно‑радостный голос и молчал, готовый просто идти рядом, слушать и радоваться жизни. Вокруг было лето и в его душе, где медленно, но неуклонно таял лед отчуждения, тоже было лето. И Таня, легко ступающая по дорожке между цветниками, казалась ему воплощением этого лета…
Потом они начали встречаться чуть ли не каждый день ‑ ходили в кино, ездили в городские музеи, гуляли по Парку. А две недели спустя…
* * *
‑ Хорошее вино, ‑ Таня с задумчивым видом рассматривала Олега через наполненный текучим рубином бокал.
‑ Серьезно? Я боялся, что… гхм… знаешь, я ведь не ценитель.
‑ Я тоже, ‑ она улыбнулась и сделала еще глоток, ‑ но это мне нравится.
Помолчали. Как‑то не очень клеился у них сегодня разговор. Странная неловкость, завеса плохо скрываемого напряжения возникли с самого начала, и развеять их никак не получалось. Не помогали ни "дежурные" шутки Олега, ни купленная по дороге к дому бутылка "Изабеллы".
‑ Знаешь, у тебя уютно.
‑ Извини за бардак. Если бы я знал, что ты…
‑ Напрошусь к тебе в гости?
‑ Ну‑у…
‑ Ага. Вот потому и не предупредила заранее. Ты бы все еще вчера привел в "надлежащий вид", а я хотела увидеть как ты живешь на самом деле. Экспромт ‑ лучше средство против фальши.
Он не знал что ответить на эту прямоту, и его замешательство не осталось незамеченным.
‑ Думаешь, у меня плохое настроение и я решила его испортить тебе за компанию?
‑ Нет. Думаю, у тебя случилась неприятность и тебе нужна поддержка.
‑ Неприятность? У меня? ‑ Таня сделала удивленный вид. ‑ Разве такое может быть, Олеженька? У меня ведь все схвачено по жизни, все устроено, спланировано не по дням даже ‑ по часам. Престижный ВУЗ, будущая престижная профессия, престижное место под солнцем…
‑ Значит, ты ‑ престижный человек?
‑ Можешь даже не сомневаться. Я ‑ воплощенное благополучие.
Таня поставила на стол недопитый бокал. Откуда‑то пришла мысль, равнодушная и холодная: "Она сейчас встанет, попрощается и уйдет… совсем уйдет…"
‑ Меня в детстве дразнили "мартышкой", ‑ сказала Таня, ‑ из‑за слегка оттопыренных ушей. Я очень переживала, думала, так будет всегда. Еще у меня была любимая подруга, с которой я делилась всеми своими детскими тайнами. И был еще мальчик, который мне нравился. Однажды я случайно услышала как они вдвоем говорили обо мне. "Мартышка в тебя втюрилась, ты в курсе?" "Да ну ее. Пусть в Нефедова влюбляется, он больше на обезьяну похож". Потом оба засмеялись.
Подумав немного, Таня добавила:
‑ Я вылила ей на голову бутылочку синей туши, она несколько дней не могла смыть ее с лица. Так закончилась наша "дружба".
‑ Она тебя не простила?
‑ Я ее не простила. Тушь, даже самая въедливая, рано или поздно оттирается; лицемерие с души смыть намного труднее.
‑ Даже если это лицемерие подростка?
‑ У лицемерия нет возраста, Олеженька. Оно отвратительно всегда.
"Что у тебя все‑таки случилось?" ‑ этот вопрос так и остался незаданным. Вместо этого Олег, неожиданно для себя самого, вдруг бросился, очертя голову, в прорубь:
‑ Я вижу странные сны.
‑ Что? ‑ Таня удивленно моргнула.
‑ Я уже несколько месяцев вижу странные сны…
И он, сбиваясь и бледнея, выложил перед ней все, что накопилось в душе за эти месяцы: рассказал о маме и Петровиче, о надоевшем, но так и не брошенном институте, о своей почти безвылазной одинокой жизни в большой пустой квартире… А потом ‑ и о своих снах , о Эки‑Ра, о Долине… О всем том, что не давало ему сойти с ума, и о том, что любой нормальный человек посчитал бы чистой воды паранойей…
Наверное Таня и сама была немного "не от мира сего", ибо после всего услышанного она не встала, и не ушла, не начала смотреть на него как на законченного психа. Слушала внимательно, искренне изумлялась и задавала вопросы, требовала подробностей, пояснений.
Зарождающееся отчуждение треснуло первым осенним ледком и растаяло, словно и не было его вовсе. Тогда казалось, счастье ‑ оно навсегда…
* * *
Ты вздрагиваешь и зябко ежишься. С какой‑то глубинной, затаенной тоской смотришь на спящего Рыжего (так раз и навсегда окрестил его для себя). Ты и сам ранен, еще посильнее этого молодого кальира, ибо раны твоего тела заживают теперь очень быстро, а вот раны души со временем становятся только глубже…
Рыжий вдруг глубоко вздыхает и бормочет:
‑ Я ‑ смерть…
Исказившиеся черты нечеловеческого лица вызывают прилив сострадания и стыда. Кто знает, может раны в этой душе не менее глубоки? Кто ты такой, чтобы судить о чужих потерях? Ты ведь о них попросту ничего не знаешь!
Нагнувшись, подбираешь с пола пару сучьев потолще и отправляешь их в огонь. Пламя с веселым треском принимается за свежую порцию еды. Костер стремится прожить свою короткую, но горячую жизнь как можно полнее. Что ему до чужих разочарований, чужого горя, чужой боли, отчаяния, тоски…
"Почему все произошло именно так ?" ‑ вопрос застрял где‑то под черепом, давя на темечко грузом пережитого. ‑ "Что произошло в моем мире?… моем мире… Двух моих мирах…"
Ответа не было. Были нематериальные страницы воспоминаний, шрамы на теле и сломанная шисса в руке ‑ та, которую Эки‑Ра когда‑то называл Шамраль ‑ Вспышкой… Еще была пропасть домыслов и предположений из которых даже при твоем бешеном желании разобраться в них не удалось бы выстроить четкой картины и до конца жизни…
‑ Средь оплывших свечей и вечерних молитв, ‑ пропел, почти прохрипел ты, с трудом проталкивая сквозь горло слова чужой для этого горла речи.
‑ Средь оплывших свечей и вечерних молитв,
Средь военных трофеев и мирных костров,
Жили книжные дети, не знавшие битв,
Изнывая от мелких своих катастроф…
Да ‑ вы были книжными детьми, мечтающими о битвах и честной борьбе "один на один". Вы вместе слушали рассказы старших и завидовали им черной завистью. И считали, что дни подвигов давно прошли…
‑ И пытались постичь, мы, не знавшие войн,
За воинственный клич принимавшие вой,
Тайну слова приказ, назначенье границ,
Смысл атаки и лязг боевых колесниц…
А что вы, собственно, знали о борьбе? Что знали о льющейся крови кроме того, что это непременно должна быть кровь врагов? Могли ли хоть просто догадываться о том, что это значит ‑ потерять друга… родных… самого себя?… Потерять в бойне, истинного смысла которой не в силах понять до сих пор…
‑ А в кипящих котлах прежних войн и смут
Столько пищи для маленьких наших мозгов.
Мы на роли предателей, трусов, иуд