Однако в этой теории существует логическое противоречие или даже логический тупик, а именно: если прибалтийские, приильменские и приокские финно-угры — русь стали говорить на "государственном" киевском языке, то тогда и русский язык должен был бы быть таким же, как и украинский. А мы говорим на языке, хотя и близокородственном украинскому, но отличном от последнего: на самостоятельном, русском языке. Больше того, сам Паранин утверждает, что язык древних новгородцев существенно разнился с языком поднепровских славян: "Оказалось, что язык новгородцев отличался от языка киевлян еще в XI веке, причем более существенно, чем в последующее время. Значит, можно говорить о слиянии двух языков, а не об их разъединении. Этот факт ставит под сомнение и версию об едином центре расселения" [48]. Из этого должно следовать, что русский язык сформировался вдали от Киева и Поднепровья, а именно: в Приильменье, там, где, вопреки утверждению Паранина, проживали приильменские славяне — словене.

Вот что об этом пишут М. X. Алешковский и А. В. Воробьев: "В IX–X веках на месте нынешнего Новгорода существовало три разноэтическихх поселка — словен, мери и кривичей, еще не слившихся в единый город. Эти поселки, надо полагать, имели укрепления, так как в летописи сказано, что во время усобицы после изгнания варягов "всташа град на град". Позднее эти поселки слились в один город с общим городским вечем и различались в городе, став основой разных городских "концов", имевших свои веча и, видимо, свои укрепления. Во всяком случае, даже в одном плане XVIII века такие укрепления показаны у двух концов Софийской, левобережной стороны. Они были необходимы в городе, где все время происходили стычки между разными его "концами". Укрепления третьего из первоначальных поселков на месте Новгорода (позднее Славенский конец) дали ему название Холмград — от слова "холм". Этим словом в XII веке обозначалась возвышенная часть Славенского конца" [2].

Следовательно, русские говорят на языке, произошедшем от языка приильменских новгородских словен. Но это заключение опять заводит нас в тупик, так как получается, что большое число финно-угорских племен, составлявших подавляющую часть населения центра и севера России, стало говорить на чуждом им языке малочисленного народа, находившегося к тому же в политической зависимости от каких-то варягов (по Паранину, от финнов).

Убедительные факты из области антропологии и лингвистики говорят о том, что дело обстоит именно так: русские, являясь финно-уграми по происхождению и родными братьями карелов, финнов, марийцев, мордвы и т. д., являясь коренными жителями России (так как заселили свою землю сразу после окончания Великого оледенения), говорят на языке совершенно иной индоевропейской семьи, на языке пришлого малочисленного народа.

Для того чтобы разобраться в этом, для того чтобы осмыслить, что произошло, почему и как это случилось, необходимо понять: что такое славяне и что это за явление?

Информация к размышлению

От Петербурга до Повенца

"Редко бывает совершенно спокойно бурное Онежское озеро[4]. Но случилось так, что, когда мы ехали, не было ни малейшей зыби. Оно было необыкновенно красиво. Большие пышные облака гляделись в спокойную чистую воду или ложились фиолетовыми тенями на волнистые темно-зеленые берега. Острова словно поднимались над водой и висели в воздухе, как это кажется здесь в очень тихую теплую погоду.

Онежское озеро называется местными жителями просто и красиво — Онего, точно так же, как и Ладожское в старину называлось Нево. Жаль, что эти прекрасные народные названия стираются казенными. Один молодой историк, здешний уроженец, большой патриот, с которым мне удалось познакомиться в Петрозаводске, очень возмущался этим.

Лодочный мастер с Онеги

Он мне говорил, что администрация таким образом уничтожила массу прекрасных народных названий. И это не пустяки. В особенности это ясно, если познакомиться с местной народной поэзией, с причитаниями, песнями, верованиями. Там, в народной поэзии, постоянно поминается это "страшное Онего страховатое" и иногда даже "Онегушко"… Кто немного ознакомился с народной поэзией, все еще сохраняющейся на берегах этого "славного великого Онего", тому назвать его Онежским озером, ну., назвать, например, пушкинскую Татьяну, как это нехорошо делал Писарев, по отчеству… Онего в народном сознании является уже не озером, а морем. Так его иногда и называют. Онего огромно, как море, страшно в своих скалистых берегах. Скалы его берегов то голые с причудливыми формами, то украшенные зубчатой каймой хвойных лесов. На этих берегах до сих пор живут еще певцы былин, вопленицы, там шумят грандиозные водопады: Кивач, Порпор, Гирвас. Вообще Онего полно поэзии, и только случайно оно не воспето каким-нибудь поэтом. "Жаль, что Пушкин не побывал на нем", — сказал мне один патриот.

Недостаток художественного описания Онего я почувствовал особенно отчетливо потом, когда ознакомился с "Губернскими ведомостями", "Олонецким сборником" и "Памятной книжкой Олонецкой губернии". Сколько там рассеяно описаний различных местных литераторов, любящих Онего, но как-то с чересчур переполненной душой. Помню, один при описании Кивача, помянув, как водится, державинское "алмазна сыплется гора", восклицает вдохновенно: "И не знаешь, чему дивиться, — божественной ли красоте водопада или не менее божественным словам бывшего олонецкого губернатора, из которых каждое слово есть алмаз".

Таково Онего. Совсем другое Онежское озеро. Это просто северный "водоем", раскинувшийся на карте в виде громадного рака, с большой правой клешней и с маленькой левой. Водоем этот значительно меньше Ладожского озера (Ладожское — 16 922 квадратные версты, Онежское — 8569) и переливается в него рекой Свирью. На севере между клешнями рака заключен громадный, весь изрезанный заливами полуостров Заонежье. На левом его берегу, если смотреть на рака от хвоста к голове, расположился губернский город Олонецкой губернии Петрозаводск, недалеко от правого — Пудож, Вытегра, в самом северном уголку правой клешни — Повенец, где и "всему миру конец" и куда лежал мой путь.

Густая толпа народа, которая встречает каждый пароход, представляет из себя живой этнографический музей и уносит воображение в отдаленные времена колонизации этого края. Правда, тут в толпе есть представители современности: урядник, ученики Петрозаводской духовной семинарии, иногда студент, сельская учительница. Но они теряются. Большинство собравшихся, конечно, из ближайших деревень; им просто любопытно посмотреть на проезжающих. И, вероятно, для них это любопытнее, чем для нас лекция, театр, путешествие. Это сказывается и на внешности молодежи. Неуклюжая кофточка, ленточка являются сначала результатом простого созерцания дам на пароходе, а потом, глядишь, появилась портниха и мало-помалу одела всех по-питерски. Но среди модной современности виднеются и приехавшие из глуши люди. Прежде всего удивляют при летней обстановке сани, обыкновенные дровни. Очевидно, хозяин их приехал из какого-нибудь такого местечка, где совершенно невозможны никакие колесные экипажи. Впрочем, тут же стоят и колесные экипажи, но что это за колеса! Это просто толстые большие обрезки дерева, иногда даже не совсем правильно округленные… Колес с шинами и спицами совершенно нет: такие колеса скоро бы разбились о каменистую дорогу и потому оказались бы дорогими. Вся масса людей носит серый тон: преобладает какой-то мелкий тип со светлыми глазами, очевидно потомки чуди белоглазой; но между ними попадаются такие молодцы, что вот одеть — и был бы настоящий Садко, богатый гость.