‒ А в душ? ‒ с еле заметной ехидцей осведомилась Светка.

Совсем не назидательно, а так, с легким подколом: мол, даже если где-то уже и приняла, хотя бы для виду дома поплескалась.

‒ Потом. Здесь руки помою. Что там у нас сегодня? Ишь ты, фаршированный перчик.

‒ Да. И на первое, и на второе. И даже на третье.

Ирка шлепнула ее по заднице, чтобы не болтала глупостей.

Но Светка больше и не паясничала. И сама она вела себя вполне непринужденно ‒ даже о Пашке слов несколько как бы между прочим сказала: какой он кем-то там на работе обиженный и вообще неудачливый.

Когда они расходились по комнатам, дочь предупредила:

‒ Я долго буду читать. Так что не волнуйтесь, что свет гореть будет.

Первым делом Ирка вытащила из сумочки неиспользованные презервативы и спрятала их назад, в коробочку.

‒ Не получилось? ‒ спросил Виктор.

Она как-то недовольно вздохнула:

‒ Получилось. Почти. У него свои есть. А эти я на него пожалела. Пусть тебе будут. Слушай, пора бы тебе уже и в ванной какую-нибудь клямку*** приделать. А то совсем негде уединиться.

‒ Хорошо. Завтра же с Сережкой займемся.

‒ Я хочу, чтобы ты меня обмыл. Поласкал-пополоскал. Сейчас. А?

‒ Давай.

А она вдруг криво усмехнулась:

‒ Представляешь, он на прощанье предложил мне какой-то шампунь. Как бы в подарок за… Нет, ты представляешь?

‒ Вполне, ‒ улыбнулся он.

‒ Не издевайся хоть ты. Пошли. Я раздеться должна при тебе.

‒ Почему должна?

‒ Ай, ‒ махнула она рукой, ‒ ты этого, наверное, не поймешь. Пошли.

Она знала, что для него значило это ласканье-полосканье. Поэтому, когда просила, ничуть не сомневалась, что он тут же откликнется. И сама невероятно любила быть ласканой-полосканной.

Это слово ‒ оно одно, а никак не два ‒ они придумали очень давно, и так же давно оно стало для них нерасчленимым, но содержащим огромное разнообразие смыслов. Все, даже самое что ни на есть философское, оно в себе объединяло, ‒ физическое действо и умозрительное восприятие, логические абстракции и чувственные рефлексии, объективную реальность и трансцендентальное созерцание, искусство и науку, поэзию и ваяние, исследование и эксперимент; за годы их близости оно постепенно превратилось чуть ли не в философскую категорию, по значимости для их мировосприятия почти равнозначную таким категориям, как материя, сознание, дух или идея ‒ потому как в ней они соединялись воедино, как составные части их обоюдосуществования.

Потому и значило для них это действо далеко не только освобождение от пота, пыли или… всего иного.

Это правда, что так бывает…

На самом-самом деле.

И это была одна из их тайн, которой они никогда ни с кем не делились.

Кстати, отсюда и начались его представления о поверхностях, как формоопределяющей основе в структуре мироздания. Не правда ли ‒ смешно? Нет, на самом деле вовсе не смешно…

Когда не так давно Ирина обмолвилась не дающей теперь ему покоя фразой: "Ведь это всего-навсего тела, в которых мы живем", ‒ он сразу понял, откуда она к ней пришла. Отсюда, из ласканий-полосканий… И именно здесь она научилась относиться к своему телу так, как к нему относился он сам…

Они пробыли в ванной больше часа. У него никогда не получалось контролировать это удивительное время. Забывается он. Вчистую. И она тоже. Вероятно, в еще большей степени…

Их просторная ванна, похожая на слегка усеченный прямоугольный конус круга, долго потом журчала уходящей из нее водой, а они под это журчание обтирали тела друг друга двумя концами одного полотенца. Специального.

Потом они улеглись одухотворенные в постель и настало, наконец, время рассказать все о Пашке. Но начала она с таких неожиданных слов, от которых у Виктора вся одухотворенность улетучилась в одно мгновение ока:

‒ Это был таки твой ребенок.

‒ Что?! ‒ не на шутку возмутился он. ‒ Это он так сказал?

‒ Нет. Нет. Он об этом не знает. И о том что ты с Настей тогда согрешил ‒ тоже. Он ничего не знает. Вообще. И если бы родила, тоже не узнал бы. Принял бы за своего. Может, она именно так и хотела, вы ведь немного похожи ‒ глаза у обоих голубые, и волосы почти одинаково светлые ‒ никто и не догадался бы. И тебе она никогда не призналась бы. И мне тоже.

‒ С чего же ты взяла, что мой?

‒ Не знаю, как это тебе сказать. Твой.

‒ Если не знаешь, зачем тогда мне такое говоришь? Зачем душу мне рвешь?

‒ Я не рву, Витенька, что ты, милый… прости, совсем этого не хотела… Наоборот, я другое хотела сказать… Я Настю почти как себя знала ‒ мы же с пяти лет все время вместе. Как сестры были. Даже больше, чем сестры. А только сейчас поняла ‒ она не приняла бы от него. Как не приняла за три года их совместной жизни.

‒ Подожди. Как это ‒ не приняла?

‒ От таких не принимают. А тем более Настя. Не знаю, как это происходит. Спазмируются трубы, не пускает в себя матка, не открывается маточный зев, выплевывает влагалище, ‒ откуда я могу знать, как? Не знаю. Но как-то же происходит ‒ сколько таких пар, что годами не могут забеременеть… У Завацкого нужно спросить, он же гинеколог.

‒ Чепуха все это.

‒ Я бы от него не забеременела. Точно. Прямо физически чувствовала, как все там перекрывается. Само собой.

‒ Ты что, дала без презерватива?

‒ Нет. Но даже если бы и спустил в нее, она бы сразу выплюнула.

‒ Не слышал о таком.

‒ Не видел, как она плевалась?

Видел. И сразу вспомнил.

‒ То было совсем другое.

‒ Да, другое.

Она прильнула к нему тесно-тесно и замерла. Потом продолжила шепотом:

‒ Мне очень стыдно теперь, что я к нему пошла. И перед тобой, и перед собой. Не нужно было этого делать. И за то, что я теперь узнала… что это был наш ребенок… теперь только и думаю об этом.

‒ Не сочиняй. Еще и наш. При чем здесь ты?

‒ Не знаю. Наш. Он и мой тоже. Ты же как бы на меня тогда залез. И вообще…

‒ Не трави ерундой. Это их ребенок. Гораздо вероятнее, чем мой. В тысячу раз вероятнее. Настя сношалась с ним и за день до того, и сразу после. И они не предохранялись. Она мне об этом говорила.

‒ Зачем?

‒ Сказала, что он сыт на неделю и поэтому она свободна от него.

Ирина снова отклонилась и стала говорить в потолок:

‒ Она была очень сексуальная. Все время хотела. С двенадцати лет об этом начала говорить. А потом так вообще… Целовала меня туда несколько раз. И просила, чтобы и я ее туда целовала. Я три раза так делала. Но мне тогда это жутко не понравилось. Все три раза. Это с Катькой почему-то все иначе произошло. Ты не находишь, что они чем-то похожи?

‒ Я тебе тоже чуть было не задал этот же вопрос. Тогда, когда Катька первый раз к нам пришла. Но почему-то испугался.

‒ Похожи. Когда мы с Катькой сходили с ума, я все время Настю вспоминала…

Она помолчала, о чем-то думая или что-то вспоминая. А потом продолжила:

‒ Я ее и рукой там ласкала ‒ она очень просила, говорила, что намного приятнее, чем самой. Это случалось редко. Эпизодами. Я считала это аморальным. Но на нее такое находило, что она точно отдалась бы тогда кому-нибудь. К нам ведь все время кололись. Особенно из старших классов. Ну я и лапала ее, как она просила. Вместо пацанов. Черта с два Пашка получил бы ее девственницей, если бы не я. Сейчас уже и не пойму ‒ почему она меня слушалась? Даже после школы. Мы уже с тобой вовсю сексом упражнялись, а она прибегала ко мне, чтобы я только пощекотала. Или чтобы рассказывала, что и как мы с тобою вытворяем. И тоже принца ждала… Чтобы тоже взял ее целой. Как ты меня.

Снова замолчала, будто не решаясь сказать что-то особенно стыдное. Но все-таки сказала:

‒ Однажды вечером она пришла прямо сразу после того, как ты с меня слез. Ты ей открыл и тут же в институт убежал. Не помнишь?

‒ Нет. Я все время вечерами туда бегал.

‒ А я тогда даже подмыться не успела, все твое там внутри у меня чуть не плескалось. И взяла и сказала ей об этом… Она тогда… в общем, все твое из меня высосала. Как с ума сошла. Я не знала, куда мне от нее и от стыда деться ‒ у нее столько силы в руках появилось, буквально изнасиловала меня. Мы даже поссорились на два дня. И после этого она меня больше ни разу не просила пощекотать… До самой своей смерти. Знаешь, как много я потом обо всем этом передумала? Наверное, так же, как и ты. И вроде не виновата я ни в чем, а все равно такое чувство, будто не права была, будто должна была ей отдаться тогда, позволить делать с собою все, что она хотела. И ничего со мною не сталось бы. А она что-то еще хотела… И так и ушла… И нет ее больше. А ведь я была единственной, с которой она смела все такое… Ни с кем из девчат даже не целовалась.