Они стояли минут пятнадцать на балконе, не включая на кухне свет, не роняя ни слова. Выкурили по две сигареты. Потом она, наконец, нарушила молчание:

‒ Решилась все-таки Иринка… Не суди ее строго.

‒ Я ее вообще не сужу.

‒ У вас все будет хорошо. Еще лучше, чем было.

‒ Я знаю.

‒ Да.

Она будто гору со своих плеч свалила, Виктор это почувствовал.

Они вернулись в комнату и она сказала:

‒ Ты успокоился?

‒ Как ни странно, да.

‒ Спасибо тебе.

‒ Мне? За что? Это Вы за мною присматривали, ‒ улыбнулся он.

‒ За любовь твою к Иринке.

‒ Ложитесь. Поздно уже.

‒ А ты все равно не уходи. Сиди здесь. Можешь компьютер включить, там у меня новая библиотека, недавно ребята с фирмы установили.

Она сняла покрывало, отошла в сторонку, за спину Виктору. Переоделась.

Легла в легком халате.

‒ Я не стесняюсь. Но и тебя не хочу смущать, ‒ как бы извинилась она за халат, за то, что в такую жару вынуждена лечь не раздетой, а ему поневоле приходится быть в этом виноватым.

‒ Да я не смущаюсь.

Все так просто с ней. С нею всегда все просто и естественно. Она могла бы лечь при нем и раздетой, даже без лифчика. Так уже дважды бывало. Стыдиться-то на самом деле ей было нечего, у нее все в теле было в порядке, и вовсе не на свои пятьдесят два. Но, скорее всего не поэтому. Просто слишком долго они жили рядом, отвыкли таиться.

‒ Включай. Мне свет не мешает.

‒ Не хочется.

‒ Тогда садись рядом, не маячь. Еще о чем-нибудь поговорим. Мне тоже что-то спать не хочется.

Он подсел на край кровати, и она слегка отодвинулась, освобождая ему больше места.

‒ У вас с Иринкой почти идентичные позы, когда вы лежите. И вообще, вы очень похожи. Помните, года два назад вы вдвоем приходили ко мне на работу? Варламов тогда сказал: к тебе там две фемины пришли, близнецы, что ли?

Они засмеялись. Заметно было, как она довольна, что разговор снова завязался, что ей удается отвлечь его от неприятных мыслей.

‒ Да уж. Похожи конечно. Только что старее я на целых восемнадцать лет.

‒ Старше, ‒ поправил он.

‒ Ну старше.

‒ Дай Бог, чтоб Иринка была такою через восемнадцать.

‒ А ты гоняй ее побольше.

‒ А можно я посмотрю на Вас? Интересно, какой Иринка станет.

‒ Да, смотри.

Верхние пуговицы халата расстегивались легко, нижняя почему-то застряла в петле и она помогла ему ее расстегнуть. Он раскрыл полы, обнажив наполовину голое тело. Лифчика на ней не было, только тонкие шелковые штанишки с кружевами и с простроченным по центру швом, точно как в Иринкиных шортах. Штанишки невысокие, туго подтянутые, глубоко врезавшиеся в половую щель.

‒ Красиво. У Иринки такие шорты. Джинсовые. А там не давит?

‒ Нет, ‒ она усмехнулась, понимая, что он имеет в виду, но ничуть не смутилась, ‒ это даже приятно. Такое, знаешь, ощущение подобранности. Или подтянутости. Не знаю, как лучше сказать.

‒ У Ирки точно так в шортах.

‒ Я видела.

Она была чуть полнее Ирины, груди покрупнее, чуть больше и мягче живот. Но кожа была гладкая, как у совсем молодой женщины. Она очень тщательно ухаживала за собой.

‒ А груди у вас у всех одинаковые. У Иринки такие же заостренные, и у Светланки так же конусами торчат.

‒ Мои же они. Из меня сделаны.

Он взял одну ее грудь, обхватив с обеих сторон руками, приподнял и осторожно сжал, так, что она слегка вздулась и напряглась. Она и в таком виде оставалась заостренной.

‒ Красиво. Ничего, что я так?

‒ Отвисла за последние годы. А была точно такой, как у Ирки.

Он с удовольствием проделал то же и с другой грудью, потом попробовал на ощупь соски. Они быстро напряглись. Он вообще неравнодушен к этой части женского организма, очень любит шевелить их кончиками пальцев. И Ирина любит такую ласку.

Он сказал ей об этом.

‒ Мне тоже нравится. Приятно, ‒ сказала она. ‒ Давай я таки халат сниму, раз уж ты не смущаешься видеть меня голой.

Она присела и сбросила его с плеч. Вытащила из-под себя и отложила в сторону.

‒ Только трусы пусть остаются, хорошо?

Закинула руки за голову. И в самом деле, в таком положении становится почти незаметной отвислость груди.

‒ Я давно намеревался спросить, как получилось, что Ваша грудь осталась такой… совсем вот не сплющивается… Ведь Вы кормили Иринку. И у нее тоже она как у девочки… Это наследственное? У других женщин ведь не так.

‒ Не знаю. Маму свою помню смутно, но, кажется, у нее тоже она не пострадала от кормления. Думаю, что это у нас порода такая. Ты на подбородок обрати внимание. Для женщины это еще важнее груди, ее-то можно лифчиком подоформить. Так вот, в нашем роду ни у кого второго подбородка не было. Есть чем гордиться. И шеи у всех длинные. И кожа гладкая была у всех. Мама говорила. Это я помню.

‒ Да. Такое ощущение, что передо мною лежит Иринка в своем будущем виде.

‒ Это на самом деле почти что так и есть…

‒ Реализованная фантазия… Мы иногда с нею фантазируем… во время близости… И такую она однажды придумала.

‒ На самом деле грудь у меня уже сильно распластывается… это сейчас просто она набухла.

‒ У Вас месячные? ‒ непроизвольно удивился он.

‒ Нет, ‒ улыбнулась она, ‒ это она… немножко возбудилась…

Он наклонился и взял губами сосок. Втянул в себя. Еще раз. И еще. Потянулся к другому и все повторил. Она запрокинула голову, растянув и без того не короткую шею. И он поцеловал шею.

Все так просто и доступно, словно не впервые… Схватил губами сразу оба соска, соединив груди руками. Сказал:

‒ А вот так с молодой Иринкой не получается. Почти не соединяются. Выскальзывают.

Она не откликнулась. Подтянувшись к запрокинутой на бок голове, он прихватил губами мочку ее уха. Почувствовал тонкий запах ее самых дорогих духов, которые они с Иринкой подарили ей еще несколько лет назад. Она пользовалась ими крайне редко. Из бережливости. "В самых ответственных случаях".

‒ Нет, нет, ‒ отстранила она его, мягко, без раздражения, сделав отрицательный жест обеими руками, ‒ этого не надо. Пожалуйста.

Он уложил голову ей на грудь и так застыл, наблюдая за острым конусом соска прямо перед своим носом. В ответ она прикрыла ладонью его волосы и так они пролежали минут двадцать почти без движения и без слов.

Как-то само собою они с Еленой Андреевной оказались в одном из привычных для них с Ириной положений, позволяющих ощущать себя как бы единым целым, лишь как бы условно разделенном природой или кем-то там еще на две якобы противоположные части; раздвоенным как бы только для того, чтобы это единое целое получило три особенных дополнительных возможности, ‒ диалога в ролях, скрещения чувств и сладостного совокупления. Он не знал, о чем думала в эти минуты Елена Андреевна, а его более всего занимала теперь именно эта мысль, ‒ что рядом с ним каким-то чудом оказалась его Ирина из своего будущего, абсолютно реальная, доступная непосредственным ощущениям, не придуманная и не воображаемая. Он может гладить ее, целовать, может войти в ее лоно, спросить о чем-нибудь и услышать ответ… Что это за машина времени такая? Откуда она взялась? Может быть, именно он ее и изобрел, вчера, например, или два месяца назад… Изобрел незаметно для самого себя и запустил нечаянно в действие…

Внезапно перед глазами снова промелькнуло пятно на балконе, тут же сменившееся репродукцией Валеджо, той, что висит на стене над их с Ириной ложем, почему-то в перевернутом изображении. Ах да, так она выглядит снизу, если запрокинуть голову… А под своею ладонью, лежащей на ее животе, почувствовал вдруг приподнявшуюся матку, потом еще и еще, будто подталкиваемую изнутри снизу… да, конечно, там сейчас находится ноган ее любовника и ей невыносимо сладко от этих толчков и она подмахивает ему навстречу, насаживая себя на него…

‒ Тебе хорошо, правда?

‒ Да, Витенька, хорошо, ‒ слышит он тихий Иринкин голос, на самом деле голос ее мамы, а на еще более самом деле голос их обоих. И его рука, лежащая на ее животе, начинает неистово дрожать…