В дверях тотчас появился Тихон, согнулся в низком поклоне. Немец в засаленных штанах крикнул что-то, показал руками. Тихон угодливо закивал, исчезая в черном зеве сеней. Тут же появился с ведрами, выплеснул из них под плетень воду, помчался во всю прыть к колодцу за свежей. Танкисты, болтая, стали раздеваться, только один с автоматом продолжал стоять, поглядывая вокруг.

Тихон достал из колодца воды, танкисты напились, а затем, гогоча и взвизгивая, стали окатывать друг друга из ведра.

— Ганна! Утирки! — крикнул Тихон жене.

Та суетливо выметнулась из хаты, держа перед собой на вытянутых руках чистые полотенца. Растершись рушниками, они теми же рушниками вытерли пыль на сапогах, побросали под ноги и поманили к себе Тихона. Тот подошел, вытянулся в струнку, изо всех сил старался уловить, чего еще нужно им от него, но ничего не понял. Уразумел лишь, когда стали показывать жестами, как глухонемому. Тогда, поддернув штаны, он кинулся со всех ног к хате Куприяна.

Тот наблюдал все это из-за оконной занавески. На стук Тихона вышел босой, уставился тускло ему в лицо.

— Кличут тебя… коваль им нужен, — пробормотал запыхавшийся Тихон.

Куприян надел картуз, пошел за ним. Танкисты стояли кучкой, курили, галдели. Куприян, не доходя, остановился, снял картуз. От группы отделился черномазый в засаленных штанах, смерил Куприяна взглядом, презрительно фыркнул. Затем, ткнув ему пальцем в грудь, спросил:

— Ду ист дер шмидт? — Пошевелил в воздухе пальцами, вспоминая. — Ку-у-уснез?

Куприян качнул утвердительно головой.

— Зер гут. Карашьо… Ду вирст айнцельхайт гешмиден, — постучал черномазый кулаком по ладони. — Шнель махст!

И это понял Куприян.

— Карл! — повернулся черномазый к своим. — Трагст дайне деталь.

Один из немцев забрался в неисправный танк и вытащил из него сломанную тягу, сунул Куприяну в руки.

«Сварить нужно, — сообразил Куприян. — Чепуха. Простое дело». Пошел в кузню, разжег горн, Тихона заставил качать коромысло мехов. Немцы расселись в тени, курили. Куприян измерил штангенциркулем длину сломанных концов, раскалил их, оттянул молотком на конус, показал Тихону, как держать, и, выхватив из горна, положил один на другой. Быстрые удары молотка наполнили звоном полутемную кузню, посыпались искры. Куприян старался изо всех сил, лишь бы «не подкачать перед Европой», но тяга почему-то не сваривалась. Удивленный, он повторил операцию более тщательно, и опять неудача. После третьей безуспешной попытки к наковальне подошел черномазый, толкнул Куприяна, посмотрел в упор жестко блеснувшими глазами.

— Вас ист дас?

Растерянный, ошеломленный неудачей Куприян переступил с ноги на ногу. «Проклятый немчура! Подумает еще, не дай бог, что нарочно не захотел сварить, и убьет. А что ему? Убьет, и вся недолга». Заикаясь от нахлынувшего страха, он пролепетал:

— Извиняйте, пан… господин… офицер… Эта сталь твердая, не поддается… Я не виноват, господин офицер…

Офицер взял клещами раскаленный обломок, принялся рассматривать с предельным вниманием. Покачал издевательски головой.

— Думм копф![2] — взлаял он и разжал клещи.

Пышущий жаром кусок железа упал на голую ступню Куприяна. Тот взвизгнул, схватился за ногу. В кузне запахло горелым. Стоявший у двери немец захохотал.

— Нимст дизе айнцельхайт![3] — сурово крикнул черномазый и подтолкнул сапогом к Куприяну горячие обломки. — Ком!

Тот послушно взял их тряпкой, вынес из кузни. Тихон Латка, заискивающе улыбаясь, поклонился немцу и развел руками. Черномазый плюнул на него:

— Хинаус, хундшвайн![4]

Тихон исчез. Куприян, припадая на обожженную ногу, поковылял за танкистом.

«Ох, беда, беда… грянула, откуда не гадал. Куда они меня?» — думал он, охваченный стра-хом.

— Гее, гее! Шнель! — подстегнул черномазый. Другой спросил:

— Во ист машинен-тракторенстатион?

«Про эмтээс что-то спрашивает…» — догадался Куприян и закивал с готовностью.

— Тут эмтээс, недалечко… пятнадцать километров не будет, — показал на пальцах.

— Цайгст, во ист эмтээс! — приказал немец и погрозил Куприяну пальцем.

Вскоре танкисты уехали, увезя с собой Куприяна. Из эмтээс, однако, домой он не попал, а оказался в райцентре в полицейском управлении, которое размещалось в бывшем здании милиции. Там бы он так и остался надолго, если бы двое суток спустя, голодного, обросшего серой щетиной, не вывели из камеры и не погнали куда-то. Шел, прихрамывая, понурив лысую голову, прощался с белым светом. Перед дверью начальника районной полиции немного воспрянул, понял: сразу казнить не будут. Его втолкнули в кабинет.

За столом сидел человек в новеньком мундире и барабанил пальцами по столу. Куприян зыркнул на него исподлобья и остолбенел: Панас Гаврилович Кормыга! Он! Изумление Куприяна было столь велико, что первые секунды он не мог слова вымолвить, вращал оторопело головой и не знал, верить или не верить своим глазам. Кормыга, которого он знал столько лет, сразу вознесся при новой власти!

О чем говорили други-приятели наедине, то никому не известно. Позже, когда Куприян рассказывал бабке Килине, что с ним произошло, он похвастал, что, расставаясь, Панас Гаврилович похлопал его по спине и сказал покровительственно:

«Дело твое надо подправить, сработать в их пользу, а потом…»

«Помилуй, Панас Гаврилович, что я смогу сделать?»

Кормыга усмехнулся:

«У тебя царь в голове небось не дурной… придумаешь…»

О том, что говорил Кормыга дальше, Куприян бабке Килине не сказал. А говорил он примерно следующее:

«Нам с тобой немцев, бояться нечего, такие, как мы, им во как нужны, — провел Кормыга себе по горлу ребром ладони. — Да, сила у них страшенная, но она там, на фронте. А тут что? Тут они без нас — тьфу! Пусть там подольше возятся с красными, пусть покрепче лупцуют друг друга. Чем меньше останется тех и других, тем скорее взойдет долгожданная зорька нашей самостийной Украины, тем скорей мы добьемся суверенитету. Это наша главная цель, это наша правда. Во имя нее нам нужно придерживаться гибкой тактики, вести себя тонко и создавать свою национальную организацию. Напролом — ни-ни! Знай: наша опора — Запад, где находится ОУН. Мы и от войны выгоду свою возьмем, наверстаем то, что упустили при Советах. Видишь, скоро всему крышка… И тут нам промахнуться грех. Сколько ждали, сколько натерпелись с тобой! Есть, правда, закавыка на нашей дорожке… Говорят, будто Бандера, Боровец да Мельник как те лебедь, рак и щука… Что-то никак не поделят, тянут кто куда. Но про них — другим разом. Слава богу, что хоть они есть! А теперь, сановный пан Куприян, идите. И того… сбрей бороду, а то, чего доброго, немцы признают тебя за красного командира, что выбирается из окружения. Придется мне снова вызволять тебя…»

И, довольный своей шуткой, Кормыга засмеялся.

Возвратившись домой, Куприян помылся в речке, съел две миски борща и завалился спать в сарайчике, где прохладнее. Вдруг поздно вечером будит его бабка Килина:

— Вставай-бо, Куприял, та йди в хату…

— На что мне хата? Чтоб блохи изгрызли? — заворчал недовольно хозяин, зевая и почесываясь.

— Та вставай же, бо Юрась пришел!

С Куприяна сон как рукой смахнуло.

— Откуда пришел?

— Не знаю. Только худой, аж черный…

Юрась сидел в хате на лавке, глаза в землю. Тяжелые руки — на коленях. Куприян ударил об полы ладонями.

— Что с тобой было, Юрасю? Где пропадал?

Тот посмотрел на дядю, на бабку, стоявших у двери, вздохнул с натугой, ответил пословицей:

— Беда меня породила, горе вскормило, а кручина в землю потянула… Да не свела почему-то.

— Где ж ты был? — переспросил Куприян, подходя и обнимая племянника.

— «Где был»!.. — хмыкнул тот со злостью. — В капэзэ был, под следствием.

— Выпустили?

— Когда стали к городу подходить немцы, меня вместе с другими погнали окопы копать. Я и сбег.