Все это былое, все мои друзья — в моем сердце, в моем воображении. Они — как живые. С телом, с горячей кровью. Но на самом деле живые — мы, а не они. Мы дышим, мы смеемся, сердимся, плачем, молчим. Над нами светит солнце, зеленеют деревья, наши дети в красных галстуках шагают по земле, стуча в барабаны, и в такт барабанам стучат их сердца, а под ними в земле лежат те, чьи сердца давно уже не стучат…
Я вижу их строгие глаза, спрашивающие меня без слов: «Почему ты оставил нас в темном тумане? Помнишь ли ты нас? Ты — живой! А что ты сделал за эти годы на земле? Не напрасны ли были наши жертвы?»
Меня угнетает, меня изводит чувство вины перед ними. Что ответить им? Что для них, мертвых, и для ныне живущих мне надо сделать? В чем он, мой долг перед ними?
Думая о долге, я не могу отрешиться от внутреннего побуждения, вынуждающего меня рыться в пепле обожженной земли, искать во тьме прошлого нить к настоящему, к тому, имя которому — радость, дружба, борьба, покой, равнодушие, себялюбие, добро, зло — все вперемежку, — тонкую нить, перехватившую глотку не одному из тех, кого пришлось мне встретить на войне.
Что воспоминания? Сухой песок, пересыпающийся в часах жизни. Ничего не остается иного, как собирать крупицу к крупице и пробовать лепить по памяти образы моих славных боевых друзей.
Видно, я отстаю по времени, как старые часы. Мне все кажется — от прошлого по-прежнему пахнет гарью пожарищ и сырой хмельной землей, тротилом и прогретым солнцем лесом, бензином и клевером аэродромов… И так, видимо, будет всегда.
А мир до неузнаваемости изменился.
Как же мне быть, мне, еще живущему в прошлом? Как жить всем другим людям, которые ничего и никого не забыли?
…Случайные обстоятельства привели меня в те места, где в дни далекой юности боролись с врагом и умирали мои друзья, где погиб мой экипаж при полете к партизанам, где я сам был продырявлен осколком зенитного снаряда.
У летчиков даже с годами не исчезает одно своеобразное качество: глаза памяти. Увиденное раз, остается в сознании навсегда.
В глухомани леса мне удалось разыскать не только место стоянки партизанского отряда «Три К», но и ту посадочную площадку, подготовленную Афанасьевым, на которую я приземлялся, раненый, в 1942-м. А вот найти кого-либо из тех, с кем тогда свела меня фронтовая судьба… Увы! Война лихо разметала по свету местный, да и не только местный люд…
Я направился к Маврину болоту. Долго ходил там, пока на поляне не увидел одинокую пирамидку над холмиком братской могилы, где похоронены участники страшных событий на «островке Ожидания», на котором закончил свое существование болотный гарнизон.
На табличке значились имена и фамилии погибших, среди них — Юрий Прокопович Байда. Кто похоронил его в те черные дни, кто поставил пирамидку? Неизвестно.
О событиях на островке я кое-что знал от Вассы, из ее рассказа осенью 1942 года. Это была наша последняя с ней встреча. Я ее вывез тогда из партизанского отряда имени Щорса, куда она попала после ухода с «островка Ожидания», на рязанский аэродром. До родов ей оставалось, как призналась она, полтора-два месяца. С тех пор я ее не видел, и не знал, где она.
И вот теперь, четверть века спустя, я стою на берегу Маврина болота и смотрю на его холодную гладь, остро пахнущую тлеющими ивовыми и осиновыми листьями. Над ним курится туман, робко крякают чирки, собираясь в отлет, печально-тихо вздыхает земля, высосанная за лето бесчисленной растительностью…
Проклятое болото! Я тебя знаю, но я не знаю, в каких краях то, другое проклятое место, где бесследно сгинул отряд «Три К». Ведь отряд — не иголка! Ведь должен же хоть какой-то след остаться! Хоть один человек! Хоть память о человеке!
В Рачихиной Буде во дворе школы — старый колодец, глубокий и узкий, словно прожженный сильным ударом молнии. Я набрал ведро ломящей зубы, холодной воды, выпил, хотя пить мне вовсе не хотелось. Я выпил потому, что из этого колодца пили ученики многих поколений, пили также Коржевский, Купчак, Афанасьев, Байда, Агния, Васса.
В школе я рассказал все, что знал о них, бывших учениках, и следопыты — пионеры и комсомольцы, для которых названные мной имена были просто символами прошлых больших событий, отличенными знаками мужества и страданий, стали тщательно исследовать на болоте островок и обнаружили немало дорогих моей памяти реликвий: то были гранаты, патроны, стреляные гильзы, консервные банки, бутылки с маслом, истлевшая одежда, гребенка, женское зеркальце и самое ценное — предсмертное письмо Байды в гильзе, забитой деревянным сучком. Записка подтверждала слова Вассы о трагедии на болоте, но ничего нового не прибавила. Впрочем… Одна фраза заставила призадуматься. И было отчего. Байда писал: «Мы погибаем. Нас кто-то предал…»
Это самое «кто-то» растревожило сердце и с тех пор не дает мне покоя. Кто же оказался предателем? Возможно, он и сейчас живет среди нас, переменив фамилию и даже облик?
Изменить, предать может тот, кто слаб душой. И кто много знает. О расположении базы на болоте знали четверо: командир, комиссар, начальник штаба и писарь Варухин. Они вне подозрений. Они ушли в рейд и с тех пор словно в воду канули. Остается одна догадка: уйдя в райцентр на связь без разрешения Юрася, Васса, сама того не ведая, притащила за собой «хвост». Это близко к истине, но… такие истины требуют подтверждения свидетелей, а их нет. Свидетелей нет, но есть архивы! — и вот я копаюсь в грудах чужих мыслей и дел, далеких по времени и мне неизвестных. И вдруг попадает на глаза свидетельство убитого об… убитом.
В моих руках записная книжка политрука партизанского отряда «Смерть фашистам», действовавшего на северо-западе Украины. В ней я прочел:
«Наш дозор выловил в речке несколько трупов, плывших по течению, уже тронутых разложением. Среди них — мужчина, молодой, в гражданской одежде, на груди орден Отечественной войны II степени, в кармане портсигар с монограммой: «Игнатию Матвеевичу Варухину — в день поступления в МХИ 20 августа 1939 г.».
Очевидно, этот Варухин — партизан из какого-то отряда. У военнопленных, бежавших из лагерей, орденов не было. Мы похоронили его и другие выловленные нами трупы с почестями, как бойцов Красной Армии, на кладбище за селом Крячкивкой».
Итак, писарь Варухин, судя по всему, убит во время рейда «Три К», исчезнувшего где-то в лесах. И тут пришел мне на память тот полет, когда я доставил из Москвы в отряд Коржевского инспектора Косяченко. Он еще вручал партизанам ордена. Уж он-то наверняка должен что-то знать. Разыскать его трудностей не представляло: после войны он занимал в Москве разные хозяйственные должности, и я отправился к нему.
Он оказался все таким же чинным и важным, каким запомнился мне с тех далеких времен. Правда, немного полысел и раздался в плечах. Меня не узнал, а вернее сказать, сделал вид, что не узнал. Ведь я отлично разглядел, как живо загорелись его глаза, и понял, отчего они загорелись, но он тут же отвернулся. Ему вроде, а может быть и на самом деле, было не до меня: в кабинет то и дело входили сотрудники с разными делами. На мой вопрос, что он знает о судьбе партизанского отряда Коржевского, может ли он сказать что-то о нем, ответил официально, вяло:
— А почему я должен знать что-то именно об этом отряде? Мне приходилось инспектировать много различных групп, их была масса, а я, сами понимаете… Вручение партизанам наград? Много приходилось этим заниматься. История с овцами? Что за история? Не помню. Не-е… Все это не соответствует…
Я подумал: «Если что не соответствует, так это мое представление о тебе, как о человеке, с тем, кто ты есть в действительности…» Я ушел ни с чем, но тем не менее в моем сердце не угасла надежда найти кого-то в живых. С этой мыслью я написал и напечатал несколько очерков о том, что навсегда запечатлели мои глаза и засекла память. Авось кто-нибудь, встретив знакомые фамилии, прочитав эпизоды, с ними связанные, откликнется. Но увы! Не откликнулся никто.