А спустившись к ней, окунувшись в ее конечно же теплую воду, я уж и вовсе чуть не расплакался от жалости к себе и от стыда. Наконец-то почувствовал я опять полузабытую ласку, и стыдно было за столь долгое отсутствие, и уж теперь я как-то совсем был уверен, что все это когда-то бывало — такое вот мое купание в этой реке — и с тех пор ничего, ну ровным счетом ничего здесь не изменилось. Даже этот сероватый песок и хрустящие под ногами ракушки, даже чахлые кустики на обнажившихся, обмелевших от жары берегах были как прежде. Так же постепенно понижалось дно на плесе, так же принимала к себе и мягко несла желтоватая стремительная вода и плыл мимо крутой, усыпанный большими камнями и поросший соснами левый берег.

Да, я был возвратившимся блудным сыном, искавшим счастья на стороне, не нашедшим его, вернувшимся. Меня не было долго, но здесь все по-прежнему, и меня любят по-прежнему, меня простили.

Какой-то мужчина и мальчик копошились на берегу, развели костер. Их «Москвич» стоял недалеко от воды — каким чудом они съехали вниз по такой крутизне? Отец и сын. Дым костра поднимался медленно и таял, достигнув маленьких домиков наверху. Мой верный, мой двухколесный «конек-горбунок», мой друг, оставленный у куста, казался с воды трогательно маленьким, совсем игрушечным — он ждал меня. Руль и обода блестели на солнце…

Когда, выйдя из воды, я оделся и начал выводить велосипед на тропинку, что бежала вдоль берега под обрывом, вдалеке из-за поворота, против солнца, показалась большая толпа. Люди шли по тропинке навстречу мне, их было много, они шли в красноватом солнечном мареве — посланцы, вестники издалека. Приблизились. Совсем молодые ребята, пионеры из лагеря, москвичи, мальчики и девочки лет по двенадцати…

По тропинке вдоль берега я не проехал и километра. Она и с самого начала была узкой, рискованно петляющей между большими булыжниками, быстро ехать было нельзя — а время все-таки неуклонно шло к вечеру, — и, когда тропинку стали наглухо перегораживать огромные валуны, я решил, что нужно подниматься наверх и возвращаться к дороге, иначе не успею в Тарусу дотемна.

Передо мной высилась почти отвесная, поросшая кое-где травой, кустарником и маленькими деревцами, а кое-где просто осыпающаяся стена берега — отвесный склон дикой горы… Местами все же виднелись и более пологие участки, на которых упорно держались прямые сосны, но упорство их казалось упорством отчаяния. Возвращаться назад не хотелось, а дальше по берегу впереди стена, казалось, была еще круче. И настолько я был уверен в своей удачливости, в своих вернувшихся вдруг силах, что, не думая, крепко ухватив велосипед за руль, смело ринулся на штурм обрыва.

Когда я сейчас вспоминаю эту стену и велосипед, который с рюкзаком как-никак весил все-таки кое-что и на своих больших колесах неудержимо стремился вниз, грозя увлечь за собой и меня, а уцепиться было не за что, да и нечем было цепляться, потому что обе руки были заняты велосипедом, и только чудо, казалось, поддерживало меня, не давая буквально загреметь вниз, и я все же упорно, медленно, сантиметрами, полз в гору — и вполз наконец еле живой! — когда я сейчас вспоминаю все это, я, разумеется, думаю, что нельзя было так рисковать, да и не к чему — в первый же день путешествия, на ночь глядя, — но тогда было все нипочем, и даже в самые рискованные моменты я ни на миг не терял уверенности в том, что все окончится благополучно.

Руки ныли, особенно бицепсы, тело намокло от пота — купание полетело к черту! — солнце уже было довольно низко, а мне еще ехать и ехать — надо ведь до шоссе добраться, а я понятия не имею, сколько до Тарусы и далеко ли вообще шоссе. Хорошо еще, что велосипед не пострадал… Но я чувствовал себя мужчиной.

Через двести метров выяснилось, что стоило проехать по тропинке вдоль берега еще немного, обогнуть мыс, и там прямо от берега начинался великолепный подъем зигзагами — дорога для автомашин…

И вот — шоссе Серпухов — Таруса, недавно отремонтированное, гладкое, сумерки, прохладный воздух, комары и мошки, бьющие в лицо, сумасшедшая гонка, головокружительная скорость на спусках, стадо коров и пастух, удивленно провожающий меня взглядом, и наконец мостик через реку Тарусу, приток Оки, первые домики и впереди — подъем на высокий бугор, россыпь изб и каменные дома.

Странное дело: сейчас, вспоминая, как я мчался к Тарусе, по пояс голый, в велошапочке с козырьком, в шортах, возбужденный этой гонкой, и как увидел Тарусу и первых женщин, что сидели на лавочках у плетней, и как у первых же решил спросить насчет ночлега — не хотелось сейчас одолевать подъем, да и искупаться надо бы успеть перед сном, и поесть что-нибудь, — а они ответили, что в городе есть гостиница, что меня, честно говоря, немного разочаровало (у жителей-то интересней!), хотя и успокоило, — я помню, что начало как будто темнеть. Да и по времени сколько уже прошло — в Серпухове был около четырех, а потом и дорога, и отдых, и купание, и этот подъем, и опять дорога. Да, еще помню, когда встретил пастуха со стадом, были сумерки, почти вечер… Но я столько еще успел увидеть и сделать в оставшееся до темноты время, что на самом деле не понимаю, как же это могло произойти.

Зная теперь, что в городе есть гостиница, а город — как раз там, на подъеме, я с трудом одолел этот подъем, едва не поддавшись искушению слезть с велосипеда и вести его рядом. После нескольких расспросов нашел наконец гостиницу — маленькое двухэтажное здание. Нужно было, наверное, переодеть шорты на брюки — кто их знает, как здесь принято, — но я лихо соскочил с велосипеда, прислонил его к забору и решительно направился к администратору. Вежливая женщина в окошечке сказала, что да, места у них есть. И даже найдется куда велосипед поставить.

Я быстро переоделся, спросил о столовой — оказалось, что даже еще туда успеваю, — и, легкий, уверенный, довольный собой, направился ужинать.

Вот теперь точно вспоминаю, что было около восьми, — в восемь столовая закрывалась, я в нее успел, но тут же после меня дверь заперли.

За столами никого не было. На раздаче тоже никого. Но когда я позвал, из кухонной двери выпорхнула черненькая миловидная девушка. Улыбаясь, взяла у меня чеки…

Она была очень милая (студентка-практикантка?), черненькая, голубоглазая, с ямочками на щеках… И это тоже было, конечно, неспроста. Пионерский лагерь — давно, давно… — и тоже черненькая, тоже голубоглазая девчушка, похожая на эту, с такими же ямочками, с такой же вот точно улыбкой…

Ошеломленный, очарованный, размягченный, я сел за стол и, хотя с аппетитом уплетал свой ужин, все же лихорадочно соображал, что нужно мне теперь немедленно сказать и сделать. Пригласить купаться?.. Да, именно! Работа у нее ведь закончилась, день жаркий, река совсем рядом… Стоило только подумать так — и вот мы уже с ней на берегу Оки, любимой моей реки, вот мы весело приближаемся к воде — никого нет поблизости, пляж пустынен в это позднее время, хотя солнце еще не село, его желтые блики сверкают на быстрой воде, золотят нашу загорелую кожу. Да-да, летят во все стороны брызги, звенят наши молодые голоса, мы плаваем, борясь с течением, наконец, искупавшись, выходим — легкость, прохлада, чувство свежести, капли на нашей коже… А потом мы уже в лодке, плывем по Оке, солнце садится, тихо и спокойно кругом…

Когда я наконец отвлекся от своих пылких фантазий и посмотрел в ту сторону, где только что была девушка, ее там не оказалось. Выставив все, что мне полагалось по чекам, милое создание упорхнуло и не появлялось больше — потому конечно же, что я ведь и был тем последним посетителем, после которого можно идти домой. Увы, увы…

Вместо девушки в зале появилась женщина с тряпкой и принялась вытирать столы, потом старушка уборщица вышла с ведром и начала мыть пол. А я посидел с минуту, грустно посмеиваясь над собой, вздохнул печально, но затем бодро встал, узнал у старушки, в котором часу открывается столовая завтра, с оптимизмом проследовал через зал к выходу, спустился по темной деревянной лестнице, распахнул дверь на улицу и — зажмурился.