— Стой! — кричали они так громко, что даже солнце могло остановиться.

А дед не останавливался, он умел бегать лучше мальчишек, наверное научился этому у зверей, которых вырезал в минуты душевного покоя.

   — Стой! — кричал Андерсен вместе со всеми.

Он бежал сейчас за маской, а не за дедом. И он думал только о том, чтобы мальчишки не бросились за ним самим и не догнали. Мальчишки любили его мучить.

   — Держи, — увлекалась толпа ребячьих голосов, и если дед сейчас взлетел бы на самую высокую ветку, они взлетели бы за ним, добрался бы до облаков — и там тоже оказалась бы ватага заряженных злобой детей. Бег наэлектризовал их злобу, и она искала выход в чём угодно. Поняв это, внук гонимого деда осторожно отстал от гурьбы и возвратился домой с чувством глубокого раскаянья.

Так он впервые ощутил тяжесть стыда — ведь он сделал поступок, которого следовало стыдиться перед Богом, и помня сцену из Библии, которую часто читал отец, он был в течение нескольких минут убеждён, что именно он — маленький Ганс Христиан Андерсен застыл именно по-библейски, в наказание за содеянное.

Даже первый шаг не убедил его в обратном. Был он уверен — сейчас упадёт от любого прикосновения, от слабого порыва ветра, от касания травинки...

Это было одно из самых страшных испытаний за всю жизнь, ведь только странные взрослые думают, что дети не испытывают смертельных страстей, чувств, — нет-нет, именно дети-то и испытывают их в гораздо большей степени, чем иные возраста...

Он сидел в углу и плакал. Игрушки деда, зная о том, что случилось, словно у них была с дедом одна кровяная система, отвернулись от мальчугана и делали вид, что никогда не играли в его спектаклях.

Им не было жаль своего актёра, режиссёра, драматурга и зрителя в одном лице; им было жалко бедного деда, которого могли догнать и над которым так привычно хотели поиздеваться. Так Андерсен понял, что дети, которые гнались за дедом, вырастут и будут издеваться над теми, кто слабее и страннее. А если ты совсем не такой, как все, то тебя заклюют.

Как хорошо, что куклы умеют прощать! Они не то, что люди...

С тех пор мальчугана выматывал страх при виде дедушки. И это смешение страха и пережитого стыда делали его порой вялым, уставшим — ведь он не мог ни с кем поделиться своими чувствами.

   — Вы как себя чувствуете? — спросил однажды у него дедушка после того случая, и мальчик подумал, что у него спрашивают: «Почему вы ожили? Вы должны были умереть со стыда».

   — Плохо, — отвечал он, потрясённый этим «вы». Ведь так обращались только ко взрослым, неужели он стал взрослым после той унизительной сцены.

И он ещё несколько дней ждал, что кто-нибудь обратится к нему на «вы». Ему казалось, что если так случится, то он взорвётся от волнения. Но этого не произошло.

УЧЁНАЯ СТАРУХА

Река Оденсе — соседка маленького Андерсена. В мае 1807 года семья Андерсенов поселилась на улице Клингенберг. Эта улица спускалась прямо к реке, и Андерсену-отцу казалось иногда, что улица была дочерью реки, а не города. Будто город Оденсе удалил от себя их улочку за нищету, а река приняла под своё ласковое покровительство и всякая волна была сестрой того, кто жил поблизости.

Руки Андерсена были столь длинны, что никак не соответствовали телу. Длиннющие, как чужие, они лианами висели вдоль туловища. Руки обезьяны, а не человека, требовали клички себе, резко отличаясь от рук всех, кто проходил мимо. Казалось, что руки живут как бы отдельно от этого подростка с такими обнажённо-неприятными чертами лица, порой, однако, складывавшимися в нечто чуткое, нежное, как только предмет искренне интересовал его. Как будто они случайно поселились на его теле: сейчас вот оторвутся и полетят искать предназначенное им тело, а не то, где они оказались по какой-то неведомой ошибке. Андерсен прижимал их поближе к телу, желая удостовериться, что они ещё на месте и не улетели на поиски своего собственного тела. Подросток так боялся, что они улетят, и он останется без рук! То-то будет хохма соседним мальчишкам, то-то они повеселятся!

И он погладил правую руку левой, как бы прося её не улетать. Ведь он так привык к своим замечательным рукам. Пусть над ним смеются, но это его, его руки... Его собственные и никаких других ему не нужно!

Мы гораздо в большей степени зависим от своих рук, чем нам кажется. Руки словно живут отдельно от нас — думают, чувствуют, приходят к нам на помощь. Меньше всего они напоминали птиц, как это любили писать в романах, — скорее, разумных, но неизвестных никому существ, они как бы вели отдельный от всех, запрятанный в складки одежды образ жизни, о котором не догадывались их хозяева, руки имели симпатии и антипатии, они, например, могли не соглашаться с телом в тех или иных вопросах — Андерсен это чувствовал, видел, знал, понимал характер рук людей, они были как бы и на виду, но постоянно ускользали от внимания в свободный полёт.

Глаза способны обмануть, скрыть свои желания; руки — никогда. Руки способны изменить направление потока времени. И главное! Они могут объять необъятное. Андерсен любил наблюдать за их сказочной жизнью, за их непростыми судьбами. Андерсен ничуть не удивился бы, проснись он однажды без рук; он бы только попросил их вернуться на своё предназначенное судьбой место.

   — Смотрите, вот идут огромные руки Андерсена! Скоро они вырастут до солнца, и тогда он украдёт его! — кричали мальчишки и с улюлюканьем неслись ему вслед. Он бежал так быстро, почти летел. Неудивительно, если руки его внезапно превратились бы в крылья и занесли его на верхушку дерева — ведь чувство страха присуще не только нам самим, но и нашим рукам.

   — Андерсен сумасшедший, как дед.

   — Длинноносый читатель Гольдберга оказался на небе.

   — Эй, ты, отродье, слезай к нам, мы хотим вытащить из твоего мозга стихи.

Мальчишки кричали на разные голоса и бросались камнями. Один из них попал именно в руку. Андерсен готов был разреветься от бессилия. Свора мальчишек, в том числе и сосед, веселились, глядя на его ужас.

Он был одинок и мечтал влиться в ствол дерева, ветки которого были так добры к нему, что казались родными. Он вспомнил лес, где множество деревьев давали приют ему и отцу...

   — Слезай на землю, проклятый звездочёт, мы подарим тебе синяки, которые будут ярче звёзд! — кричали весёлые мальчишки. Проснувшийся в них азарт охоты и злобы делал их поступки смертельными для Андерсена.

   — Я уеду, уеду из этого города, — шептал он себе, — не всё ли равно, где умирать, здесь или в Копенгагене. Там, по крайней мере, никто не будет смеяться надо мной! — Он думал так под градом беспощадных камней, летевших в него и смеявшихся над ним в своём кратковременном полёте.

Эту картину случайно увидела знакомая Андерсену девочка. Она позвала отца и тот вызволил его из плена камней.

   — Как вам не стыдно! — кричал её отец разбушевавшимся мальчишкам.

Он еле отогнал их от своей жертвы. Злость так кипела в них, ведь в толпе она всегда увеличивается. Это мог быть последний день жизни Андерсена.

   — А меня они не послушались, — пожаловалась дочь, — они ведь могли убить его.

   — Нашему городу не нужны сумасшедшие. Эти Андерсены способны заразить сумасшествием весь город. Любитель кукол пусть идёт на фабрику и работает как мы, нечего без дела слоняться по улицам. Каждый должен знать своё место! — Никто из мальчишек ни на миг не почувствовал, что они неправы. Они были вместе, думали одинаково, значит — они не могли быть неправы.

   — Мы ещё поймаем тебя, длиннорукий бездельник, тогда смотри, — грозили они тому, кто никогда не мог быть с ними.

От пережитого Ганс Христиан не мог сказать ни слова. Его маленькие глазки готовы были вылететь из орбит, лишь бы не видеть своего унижения.

Его страх видела вся улица! Его могли убить! Он лежал бы на кладбище рядом с отцом и никто бы кроме матери и бабушки никогда не вспомнил о нём!