Мух, казалось, в комнате больше не было. Люди поднимали глаза кверху. Большинство мужчин смотрели на красивую девушку. Потом на скатерти появилась муха. Все замерли. Муха с остановками двинулась к чашам, вспорхнула — и села на крем.

Наступила тишина. Девушка сильно покраснела. Медленно спустила чулки, сняла их вместе с туфлями, замерла на миг, распустила и сняла корсаж, обнажив круглые полные груди. Послышался негромкий шум голосов. На девушке был узкий пояс, она расстегнула его — и бросила Халилю на колени. Потом сняла панталоны, завела руки назад и отвернула лицо.

Все одобрительно закричали:

   — Браво, малышка!

   — Ура Халилю.

   — Шампанского мадемуазель.

Когда Ги ушёл, было уже совсем светло. Он зашагал по Елисейским полям. Уборщики улиц выметали мусор из канав. Ги остановился ждать фиакра. Мимо него прошли двое. Они разговаривали о войне с Пруссией.

5

Войну объявили 19 июля[39], и все твердили, что Франция готова к ней «до последней пуговицы на гетрах». Это была «война беззаботных сердец». Франция готовилась преподать урок Бисмарку. Доблестная французская армия, наследница той, что заставила при Наполеоне дрожать всю Европу, должна была раздавить Пруссию, как клопа.

Ги мобилизовали, и он несколько недель находился в грязном поле возле Анделисского леса, неподалёку от Руана. И пока полк ждал в бездействии, Вторая империя рушилась. Французская армия была разбита под Седаном, Луи Наполеон оказался в плену. Императрица Евгения[40] бежала из Тюильри, в Париже провозгласили республику, и полк, в котором находился Ги, тщетно дожидался приказаний.

Вся Франция оказалась в невероятной растерянности, трагическом бездействии и неразберихе. Ги вместе с полком отправили возводить земляные укрепления, однако на другой день их бросили незавершёнными. Полк отправили в лес, приказали удерживать его, а по прибытии на место оказалось, что все деревья вырублены пять лет назад. Солдат подняли в дождливую ночь, чтобы противостоять десятитысячной прусской армии, идущей из Понтуаза, — потом выяснилось, что слух о приближении пруссаков распустил местный торговец, собиравшийся скупить всё масло по бросовым ценам. Три дня спустя Ги отправили с депешей в штаб полка, находившийся поблизости, и он едва не попал в плен к появившимся со всех сторон прусским уланам. Он стал искать какое-нибудь регулярное французское подразделение, провёл ночь в брошенном доме и направился в Париж.

Дороги возле столицы оказались забиты остатками разбитой армии и беженцами. В городе было полно палаток, телег, лошадей, фуража. Под деревьями стояли отары овец и стада быков.

Ги добрался до авеню Императрис. Прекрасная улица, всего несколько недель назад блиставшая великолепием, богатая, модная, фривольная и порочная, опустела — на ней царила мёртвая тишина. В конце авеню он увидел возводивших укрепления людей — Париж теперь кончался там.

Затем потянулись жуткие месяцы осады. Ги выдали устаревшее ружье и поставили на оборонительном рубеже. Город становился призраком — по ночам на пустынных, тёмных улицах горело всего несколько керосиновых фонарей, ходили невероятные слухи. Никто не знал, как громадные деревья Тюильри, пережившие бури и революции целого столетия, оказались срубленными на дрова.

Как-то утром Ги проходил по улице Бланш и возле дома с табличкой «Швейцарский министр-резидент» увидел мясную лавку. Вошёл. Продавец покачал головой.

   — Бифштексов из конины не осталось. Может, месье возьмёт за восемь франков обыкновенную кошку?

   — Нет, спасибо.

   — Попробуйте породистого кота — десять франков. Очень вкусный.

   — Благодарю, — ответил, усмехаясь, Ги. — Что у вас есть ещё?

   — Есть крысы, месье, — возможно, вам известно, что их покупают многие. Обычная крыса — два франка, длиннохвостая — два с половиной.

   — Собачатины нет?

   — Есть, месье. — Продавец профессионально потёр руки. — Обычная тощая дворняжка — два франка за фунт. Жирная — два с половиной. А очень жирная — три. Какую вам, месье?

   — Послушайте, — обратилась к продавцу старуха с неприятным лицом. — Послушайте, торговец крысами. Видели вы это?

И, протянув ему газету, захихикала. Там был большой рисунок с подписью «Крыс есть опасно». Из широко раскрытого рта человека торчали ноги голодного кота. А Дебо, мясник с бульвара Османн, продавал двух слонов из зоопарка, Кастора и Поллукса. Ги вспомнил, что недавно он же нашёл покупателей на других животных — казуара, трёх оленей, с полдюжины яков, нескольких зебр и чёрного лебедя.

Потом в четверг 26 января — сто тридцатый день осады — грохот обстрела внезапно стих. Все высыпали на улицы. От толп волнами расходился крик: «Капитуляция... капитуляция! Это конец!»

Декабрьское солнце неярко светило, когда Ги поднялся от пляжа в Этрета и остановился на дорожке поговорить с Альбером Тарбе. Месяцы немецкой оккупации кончились, и после демобилизации в сентябре он бездельничал.

   — Слегка подремонтировать, и судёнышко будет на славу, — говорил Альбер — они нашли продажный вельбот.

   — Ги-и!

Молодой человек оглянулся — его звала мать. Он попрощался с Альбером, вошёл в дом^-и обнаружил там отца. Его это неприятно удивило.

Месье де Мопассан пожал сыну руку и стал вертеть головой, словно воротник жал ему шею. Это было признаком раздражения. Минут через пять он и мадам де Мопассан закрылись в маленькой задней комнате. Ги расхаживал по дому с неприязненным чувством; встреча родителей почему-то напомнила ему давнюю сцену в аллее. Вошёл Эрве.

   — Что случилось?

   — Ничего. Здесь отец.

   — Да, я знаю.

В эту минуту мадам де Мопассан позвала от двери:

   — Ги, зайди сюда.

Отец стоял спиной к ним, глядя в окно. Мать сказала:

   — Думаю, тебе самому нужно выслушать то, что говорит твой отец. Гюстав, скажи ему, пожалуйста.

Месье де Мопассан повернулся и разгладил усы.

   — У дедушки Жюля серьёзные деловые затруднения. Я уже сказал твоей матери, что буду вынужден... сократить денежное пособие.

   — Вот как... дела очень плохи?

   — Дедушка буквально разорён. Ему пришлось продать Невиль-Шан-д’Уазель. В результате я лишился доходов — почти полностью. У меня есть кое-какая собственность, приносящая немного денег. Очень немного.

   — И ничего нельзя поделать? — спросил Ги.

   — Ничего. — Месье де Мопассан снова завертел головой. Прошёлся по комнате и вернулся к окну. — Мне пятьдесят лет. Надо подыскать какую-то работу.

Всю жизнь он занимался только тем, что писал любительские акварели и стишки.

   — Боюсь, тебе придётся бросить учёбу, — мягко сказала мать. — К сожалению, денег на неё у нас не хватит.

Месье де Мопассан раздражённо хмыкнул.

   — Я хлопочу о месте для тебя в морском министерстве, в службе снабжения. Адмирал Пре де Бюи — мой друг. Не сомневаюсь, что ты сможешь поступить туда в самое ближайшее время.

   — Понятно.

Ги пришёл в ужас. Заниматься канцелярской работой — в морском или каком-то ещё министерстве — ему меньше всего хотелось. Два смертельных врага души — иерархия и рутина — сокрушат его надежды, воображение, свободу. Он представил себе мучительный путь по шести ступеням чиновной лестницы младших служащих. Возможно, удастся стать чиновником первого класса и наконец седому, полысевшему, близорукому, ничего не видевшему в жизни, кроме министерства, получить (если повезёт) вожделенную должность суперинтенданта, держаться за неё несколько месяцев, потом выйти в отставку и вскоре умереть от изнурения.

   — Надеюсь, ты понимаешь, что это благоприятная возможность? — спросил отец.

   — Да, папа.

   — Поначалу, разумеется, ты не будешь официально оформлен. Станешь работать без жалованья. Но главное — зацепиться. В министерстве главную роль играет то, что ты свой. Тем временем, — месье де Мопассан облегчённо вздохнул, — мне придётся платить тебе пособие. Больше ста тридцати франков в месяц не смогу. Иногда будет и меньше.