— Где мой сын? — снова спросил он.

   — Мы искали его всюду, но не нашли, — ответила «горилла».

   — Хорошо, я давно обещал ему смертельную дуэль; ему придётся удовольствоваться уже готовым трупом.

Противники, как было условлено, обменялись шпагами и через несколько минут, взяв в левую руку фонарь, встали в исходную позицию.

Лишь в эту минуту Александр, по-прежнему считая, что он имеет и возможность, и право убить отца, почувствовал, что сделать этого он не в силах. Перед ним стоял огромный, неуклюжий медведь, так и не снявший с толстого живота фартук... «Нет, я не стану убивать его, этого жалкого клоуна, который после многих лет бахвальства сам попал в ловушку. Я должен слегка его ранить, чтобы он, опозоренный и сбитый с толку, остался на месте поединка, и тут же убежать», — решил он.

Однако через несколько секунд Александр убедился, что этот план осуществить будет нелегко. Дюма так ловко орудовал фонарём, что Александр то оказывался в темноте, то был ослеплён светом. Кроме того, его отец беспрерывно вскрикивал «Ага!» или «Ха-ха!», «Берегись! От этого удара не уйдёшь!», а потом смеялся или испускал такие пронзительные крики боли, словно сейчас отдаст Богу душу.

Эта комедия путала карты Александра и лишала его привычного проворства. Кроме того, ему приходилось держать защиту против той странной, непохожей на все классические методы фехтования манеры вести бой, которую отец однажды назвал «занавеской, развеваемой ветром». Александр был вынужден несколько раз проявить всё своё мастерство, чтобы избежать опасности, и его раздражение на отца сменилось леденящим душу страхом. Инстинкт самосохранения подсказывал ему, что следует вести оборонительный бой до тех пор, пока прыжки и суетливые движения не измотают противника, и тут нанести отцу рану, которая послужит ему уроком.

Но всё произошло совсем иначе. Дюма тоже изменил тактику. Вместо выпадов шпагой против Александра он неожиданно нанёс удар по его фонарю, а сам, оставив противника в темноте, получил возможность защищаться собственным фонарём.

По лицу Александра, скрытому под железной маской, потекли слёзы досады и ярости, и он подумал: теперь остаётся либо убить, либо погибнуть. И, чтобы избавиться от никчёмного фонаря и чувствовать себя свободнее, он отшвырнул его далеко прочь.

   — Идиот! — прорычал Дюма. — Осколками стекла можно ранить человека, а вы их бросили! Ха-ха-ха! Сейчас я вам покажу, на что годится фонарь!

И, атакуя Александра в ближнем бою, Дюма с размаху вдребезги разбил свой фонарь о железную маску. Ослеплённый светом и мелкими осколками стекла, Александр теперь мог ориентироваться лишь по звуку шагов отца и каждую секунду ждал, что в его тело вонзится холодная сталь шпаги.

   — Пустите ракеты! — крикнул Дюма. — Я хочу прикончить его при свете!

«Тут он допускает роковую ошибку, — подумал Александр, неистово радуясь. — Как только я его замечу, то проткну насквозь!»

Первая ракета осветила место поединка, и Александр сделал стремительный, как молния, выпад. Но со стороны Дюма пуск ракеты оказался лишь ловким приёмом: он нарочно подставил грудь под удар, чтобы, быстро увернувшись, дать шпаге скользнуть сбоку и мгновенно прижать её к телу левой рукой; Дюма с такой силой навалился на шпагу, что выбил её из рук Александра, и та упала в снег; Дюма прыгнул вперёд и обеими ногами встал на шпагу сына; его поварской фартук болтался меж толстых ног, а шпага изготовилась нанести удар. Обезоруженный, едва переводящий дыхание, Александр понимал, что будет убит, если попытается завладеть своей шпагой.

Дюма — он тоже запыхался и обливался потом, — казалось, был готов нанести смертельный удар.

   — Снимите маску, — приказал он; гости с террасы кричали: «Смерть шпиону!»

«Нет, — думал Александр. — Лучше погибнуть, чем разоблачить себя как умышленного отцеубийцу, а ещё хуже, как сына, который совершенно не верил своему отцу и считал себя выше его в искусстве фехтовать, но был с позором побеждён».

Дюма поднял упавшую шпагу и, протянув Александру, сказал:

   — Возьмите!

Но, поскольку Александр даже не шелохнулся, чтобы её взять, Дюма подбросил её высоко в воздух и крикнул:

   — Ловите!

В ту секунду, когда Александр поднял руки, Дюма кинулся на него, сбил с ног и приставил к горлу Железной Маски шпагу.

   — Не двигаться! — предостерёг он. — Вам повезло, что я человек совсем не злой. Если хотите, оставайтесь в маске; мой гнев прошёл. Но всегда помните, кому вы обязаны жизнью; кто бы вы ни были, каждый раз, когда вы увидите восход солнца, каждый раз, когда вдохнёте свежего воздуха, каждый раз, когда сделаете глоток воды, каждый раз, когда будете целовать женщину, вспоминайте, что этим счастьем вы обязаны Дюма. И если даже вам придётся страдать, не забывайте обо мне, ибо страдание — это всё-таки жизнь, а она больше, чем ничто. Теперь уходите! Забирайте вашу жизнь и вашу шпагу и ступайте прочь!

Александр не заставил себя упрашивать дважды. Он проиграл бой, но зато выиграл возможность гордиться отцом. Александр быстро прибежал в сарай и снял наряд Железной Маски; он снова переоделся в городской костюм, надел балахон Пьеро и вернулся назад, влившись в толпу гостей.

   — Сын мой! — едва увидев его, вскричал Дюма и обнял Александра.

   — Папа! — растроганно воскликнул Александр.

   — Значит, ты меня простил?

   — За что тебя прощать?

   — Ах, я забыл, я был так возбуждён. Ты знаешь, я ведь только что дрался на дуэли?

   — Да, знаю. Я всё наблюдал из чердачного окна. К сожалению, я не мог показаться тебе, когда ты меня звал.

   — Мне следовало бы догадаться, чем ты там занимался, — рассмеялся Дюма. — Но ты всё видел?

   — Да, всё.

   — Прекрасно! Ну, что скажешь о моём стиле? Разве я не в отличной форме? Ты не думаешь, что я смог бы одолеть Мирекура?

   — Я в этом уверен.

   — И ты больше не сомневаешься, что я способен предоставить труп, который так часто тебе обещал, не правда ли?

   — Ничуть не сомневаюсь, папа.

   — Но ты простишь меня, что я и на сей раз не убил человека?

Александр, взволнованный так сильно, что несколько мгновений не мог ничего ответить, с трудом проглотил слюну и наконец произнёс:

   — Тебя не за что прощать, папа.

   — Знаешь, Александр, я сохранил жизнь этому человеку из эгоизма. Я никогда не смог противостоять искушению сделать эффектный жест. Представь себе, что значит держать в своих руках жизнь человека и быть в силах подарить её ему? Много ли людей переживали подобные минуты?

Дюма, потрясённый, собственным великодушием, упал в объятия сына и расплакался. Александр, закутанный в домино Пьеро, тоже плакал.

   — Поезжай со мной в Брюссель; мы с тобой начнём новую жизнь. Здесь остались только руины. Пусть ими занимается Хиршлер.

   — Я должен остаться в Париже, — ответил Александр, — обязан.

   — Хотя бы проводи меня на вокзал.

   — Разумеется, папа.

   — Хорошо, я оставлю тебе бричку и попрошу вернуть её Хиршлеру.

Нет, Александру больше не хотелось оставаться с отцом, ибо в его душу закралось чудовищное подозрение: наверное, отец сразу угадал, кто скрывался под железной маской, и так настойчиво просил прощения только потому, что пытался не выдать истинной причины, по которой не убил поверженного противника.

Глава XXXVIII

ВИЗИТ К МЕРТВЕЦУ

Быть может, Александр сумел бы избавиться от этого навязчивого подозрения — отныне оно будет преследовать его всю жизнь, — если бы в конце долгой ночной дороги из замка Монте-Кристо в Париж Дюма ни изъявил желание навестить своего друга Гейне[125]. Этот визит, казалось Александру, отец решил нанести намеренно, чтобы подчеркнуть то, что он хотел преподать сыну во время поединка: жизнь — самый драгоценный дар человека, несмотря на все страдания, что она способна ему уготовить.